— Не знаю. Я думал, что он пьяный. Хотя, может, и наркоман. Почему бы и нет? Здесь почти все такие. Если не пьют, то употребляют наркотики. Разве нет?
— И ты не можешь вспомнить, как его называл тот испанец?
— Нет. Хотя... однажды с ними приезжала девушка. Такая высокая, с русыми волосами.
— А ее как зовут?
— Ее называют Белокурая Малин. Я ее видел раньше.
— Где?
— В ресторане на Тегнергатан, недалеко от Свезвегён. Туда ходят иностранцы. Она шведка.
Нурдину не приходил на ум больше ни один вопрос. Он посмотрел на зеленую машину и сказал:
— Надеюсь, что ты счастливо доберешься домой.
Дике усмехнулся.
— Да, наверное, доберусь.
— А когда назад?
— Никогда. Швеция — плохая страна. Стокгольм — плохой город. Только лишь насилие, наркотики, воры, алкоголь.
Нурдин ничего не сказал. С этой оценкой он, в общем, был согласен.
— Паскудство,— подытожил швейцарец,— Только и всего, что иностранец может здесь заработать деньги. А остальное не стоит доброго слова. Я живу в комнате еще с тремя рабочими. Плачу по четыреста крон в месяц, Настоящая эксплуатация. Свинство, И это потому, что нет квартир. Только богачи и преступники могут позволить себе ходить в ресторан. Я сберег денег. Вернусь домой, открою маленькую мастерскую, женюсь.
— А здесь ты не познакомился ни с одной девушкой?
— Девушка-шведка не для нас. Разве только студент или еще кто-то там может встретиться с порядочными девушками. А рабочий — только с девушками определенного сорта. С такими, как Белокурая Малин.
Нурдин покачал головой.
— Ты видел только Стокгольм, Хорст. А жаль.
— Разве где-то лучше?
Нурдин мягко улыбнулся ему и вышел из гаража. Под ближайшим фонарем он остановился и вынул блокнот.
— Белокурая Малин,— молвил он про себя.— Трупы, наркотики. Ну и выбрал я себе профессию!
По тротуару к нему приближался какой-то человек. Нурдин поднял над головой шляпу и сказал:
— Извините, вы бы мне...
Человек подозрительно посмотрел на него, втянул голову в плечи и прибавил ходу.
— ...Не сказали, в какую сторону идти к станции метро? — тихо и несмело бросил Нурдин свой вопрос в густую пургу.
Потом покачал головой и записал на открытой страничке несколько слов: «Пабло или Пако. Белый «амазон». Чудно смеялся. Белокурая Малин».
Потом убрал ручку и блокнот, вздохнул и вышел из круга света, падавшего от фонаря.
Колльберг стоял перед дверью квартиры Осы Турелль на втором этаже дома на Черховсгатан. Чувствовал он себя очень неловко.
Звонок не работал, и Колльберг, как обычно в таких случаях, забарабанил в дверь кулаком. Оса Турелль сразу открыла, уставилась на него и сказала:
— Да, да, я здесь. Не надо ломать дверь.
— Извини,— молвил Колльберг.
В квартире было темно. Он снял пальто и зажег свет в коридоре. На полке, как и в первый раз, лежала фуражка Стенстрёма. Провод к звонку был оторван и болтался над дверью.
Оса Турелль проследила за взглядом Колльберга и буркнула:
— Сюда звонила масса всяких, идиотов. Журналисты, фотографы и еще бог знает кто. Непрерывно.
Колльберг ничего не; сказал. Он зашел в комнату и сел на один из стульев.
— Хоть зажги свет, чтоб мы видели друг друга.
— Мне и так видно. Но, пожалуйста, могу зажечь.
Она щелкнула выключателем, однако не села, а беспокойно закружила по комнате, как будто была заперта и хотела вырваться на волю.
Воздух в комнате был тяжелый и застойный. Кровать в спальне не застлана.
С того времени, когда Колльберг видел Осу Турелль в последний раз, она очень изменилась. Брюки ее были обсыпаны табачным пеплом, средний и указательный пальцы пожелтели от никотина. Волосы нечесаны и всклокочены, под глазами виднелись синяки, губы потрескались.
— Чего ты хочешь? — неприветливо спросила Оса.
Подойдя к столу, она вытряхнула из пачки сигарету, зажгла дрожащей рукой и уронила непотушенную спичку на пол.
— Ты не работаешь? — спросил Колльберг.
— К сожалению, в нашей фирме есть свой врач. Он сказал, что мне необходимо отдохнуть, и дал освобождение от работы.
Оса Турелль затянулась сигаретой, пепел просыпался на стол.
— Уже прошло три недели. Было б куда лучше, если бы я работала.
Она круто обернулась, подошла к окну и выглянула на улицу, перебирая руками занавеску.
Колльберг беспокойно задвигался на стуле. Разговор оказался тяжелее, чем он себе представлял.
— Чего ж ты хочешь? — спросила Оса Турелль, не поворачивая головы.
Как-то надо было начинать. Но как? Колльберг пристально посмотрел на молодую женщину.
— Садись,— скомандовал он.
Оса пожала плечами, взяла новую сигарету и, зажигая ее, пошла в направлении спальни.
— Садись! — рявкнул Колльберг.
Она вздрогнула и посмотрела на него. В ее больших карих глазах светилась почти ненависть. Однако подошла к креслу и села против Колльберга.
— Нам необходимо выложить карты на стол,— сказал Колльберг.
— Отлично,— молвила она звонким голосом. — Беда только, что у меня нет никаких карт.
— Но у меня они есть.
— Да?
— Прошлый раз мы были с тобой не, совсем откровенны.
Она насупила темные густые брови.
— В каком смысле?
— Во многих смыслах. Но прежде всего я тебя спрошу: ты знаешь, что Оке делал в автобусе?
— Нет, нет и еще раз нет. Совсем не знаю.
— Мы также не знаем,— сказал Колльберг.
Он на миг умолк, глубоко вдохнул воздух, и прибавил:
— Оке тебя обманывал.
Реакция была мгновенной. Глаза ее метали молнии. Оса стиснула кулаки, раздавив сигарету.
— Как ты смеешь мне говорить такое!
— Смею, так как это правда. Оке не дежурил ни в понедельник, когда его убили, ни в субботу предыдущей недели. Вообще у него было много свободного времени в течение всего октября и первые две недели ноября.
Оса только молча смотрела на него.
— Это факт,— продолжал Колльберг.— И еще одно я хотел бы знать, носил ли он пистолет, когда был не на службе?
Она ответила не сразу.
— Да. По крайней мере, последнее время почти всегда. Хотя это его и не спасло.
— Слушай, Оса,— сказал Колльберг.— Он часто куда-то ходил. Ты не думаешь, что он мог с кем-то встречаться? То есть с какой-то другой женщиной?
— Ты думаешь, что это невозможно?
— Не то что думаю. Я в этом уверена.
«Пора изменить тему»,— подумал Колльберг и сказал:
— Собственно, я и пришел сюда потому, что не верю в официальную версию, будто Стенстрём — одна из жертв сумасшедшего убийцы. И независимо от твоих заверений, что он тебе не изменял, или, как бы лучше сказать, независимо от причин, на которых основывается твоя уверенность, я все равно не верю, что он ехал тем автобусом просто так, ради удовольствия.
— А во что же ты веришь?
— Что ты с самого начала была права, говоря о том, что он работал. Что он занимался каким-то служебным делом, но почему-то не хотел, чтоб об этом знали ты или мы. Например, вполне возможно, что он длительное время за кем-то следил и преследуемый убил его в отчаянии. Оке умел очень ловко наблюдать за людьми, которых в чем-то подозревал. Это его забавляло.
— Я знаю,— сказала; Оса.
— Можно наблюдать за кем-то двумя способами, — продолжал Колльберг.— Или ходишь за ним как можно незаметней, чтобы узнать о его намерениях, или преследуешь его совершенно открыто, чтобы довести до отчаяния и принудить взорваться или как-то иначе выдать себя. Стенстрём владел обоими способами лучше, чем кто-либо другой.
— Кроме тебя, еще кто-нибудь так думает? — спросила Оса.
— Да. По крайней мере, Мартин Бек и Меландер.— Он почесал затылок и прибавил: — Но такое предположение имеет много слабых сторон. Мы теперь не будем на нем останавливаться.
Она кивнула.
— Так что ж ты хочешь узнать?
— Я и сам хорошо не знаю. Как-то надо двигаться дальше. Я не уверен, что во всем тебя понял. Что, например, ты имела на уме, когда говорила, что он последнее время носил оружие? Когда это — последнее время?
— Когда я встретила Оке больше четырех лет тому назад, он еще был мальчишкой,— спокойно молвила она.
— В каком смысле?
— Он был несмелый и наивный. А когда его убили три недели тому назад, он был уже взрослый...— Оса помолчала, потом неожиданно спросила: — Ты сам считаешь себя храбрым? Мужественным?
— Не особенно.
— Оке был трусоват, хотя делал все, чтобы перебороть свой страх. Пистолет давал ему определенное чувство безопасности.
Колльберг сделал попытку возразить.
— Ты говорила, что он стал взрослым. Но с профессиональной точки зрения этого не видно. Ведь он же был полицейский, а дал себя застрелить сзади. Я уже говорил, что мне трудно этому поверить.
