— Месье Шовель, после этой встречи я полностью разделяю мнение, высказанное о вас моим другом Таладисом. Фирма, которую я представляю, сможет должным образом оценить ваши способности.
— Благодарю. Чем мне предстоит заниматься?
— Сбором конфиденциальной информации в ряде секторов экономики.
— Меня это интересует живейшим образом. Гм... и мои гонорары будут...
— Минимум в два раза больше вашего нынешнего заработка. В дальнейшем они, возможно, возрастут.
— Прекрасно. Я в вашем распоряжении.
— Условимся об испытательном периоде в полгода. Между нами, это чистая формальность. Убежден, мы сработаемся. Но шесть месяцев — это тот срок, на который вы можете испросить отпуск без сохранения содержания. Если вам не подойдет новая деятельность, вы вернетесь в министерство.
— Я надеюсь, что вам подойдут мои услуги.
— Постарайтесь освободиться как можно скорее. В тот же день отправите мне письмо вот по этому адресу. Обратной почтой я вам назначу встречу. Предупредите своих родных, что будете отсутствовать месяца два. Вот конверт... на предварительные расходы.
Адрес был написан на открытке с видом Женевы. А в пухлом конверте едва умещалась пачка швейцарских и французских купюр. Я никогда еще не получал столько денег разом. Почти миллион старыми, мелькнуло у меня. Мил-ли-он! Фрош с улыбкой поднялся, поблагодарил Таладиса и долго тряс мне руку. Когда он отбыл, мы с Таладисом вышли к подъезду, эскортируемые прислугой.
— К «Георгу V», — бросил Таладис, усаживаясь в такси. — Ну, дорогой мой, вы довольны?
— Не нахожу слов.
Таладис посмотрел на меня, как на ребенка, чью радость он понимает, но не может разделить.
— Господин Клейн тоже доволен. Слушайтесь его, и вы не пожалеете.
— А кого он представляет?
— Один крупный швейцарский банк. Заграничные инвестиции, номерные счета, вы понимаете?..
Такси катила по набережной Сены. Желтеющие деревья, кораблики, нежная сень Парижа, туманный вечер навевали поэтическую негу. Это было как любовное умиротворение, когда ты, чуть-чуть хмельной от пережитого наслаждения, смотришь на все, словно заново родившись. К тому же в кармане у меня лежал первый в жизни миллион.
Шовель замолк, проверяя, верно ли он описал тогдашнее свое состояние.
— Да, все было именно так. Таладис высадил меня на Елисейских полях. Я пошел к «Драг-стору», потому что там было светло, были люди, соблазны. Но перво-наперво я заперся в кабинке туалета и пересчитал деньги. Девять тысяч швейцарских франков и тысяча французских. Должно быть, на лице у меня читалась победа, потому что в зале оборачивались женщины. Я выделялся среди скучающих масок, которые напяливают на себя нынешние мужчины. Но я твердил: будь начеку, Шовель! Тебе дан второй шанс, не упускай его, иначе все будет кончено — на сей раз уже навсегда... Я прошел как Парсифаль по Елисейским полям, купил подарки для матери и отца и явился на улицу Камброн. Заснул я около пяти утра. А в девять с совершенно идиотской ухмылкой вошел в свой кабинет на набережной Бранли. На столе лежала записка директорской секретарши: «Директор ждет вас в 11.30». Я с удовольствием затянулся сигаретой — еще было время, нет, не для раздумий, а чтобы как следует насладиться предстоящим разговором. Чиновнику редко когда выпадает такой триумф. На бланке министерства я написал письмо в Женеву. Затем, растягивая удовольствие и останавливаясь на каждом слове, я составил прошение об отставке.
Через день я получил ироническое письмо директора, уведомившего меня, что прошение об отставке будет удовлетворено и он с большим интересом станет следить за моей будущей карьерой. Что означало: любезнейший Шовель, вы теперь в черном списке и через год будете ночевать с клошарами под мостом. С той же почтой пришло письмо из Женевы: в субботу на мое имя забронирован номер в отеле «Резиданс». — Шовель взглянул на собеседника. — Я был уверен, что отныне начинается новая жизнь. Это сидело во мне как болезнь.
— Почему вы зовете это болезнью? Еще в Древнем Египте верили, что человек проживает несколько жизней. А сильные потрясения неизбежно порождают такое ощущение.
— С вами легко быть откровенным. Иначе бы я не стал рассказывать, каким был болваном в то утро, отправляясь в Орли. Представьте, что до этого я не летал на пассажирском самолете. Ритуал отлета я переживал со страстью неофита, вступающего в храм... Женева выглядела серебристо-серой, безмятежной, как долгое счастье. «Резиданс» оказался старой уютной гостиницей с садом. У портье меня ждало запечатанное письмо: «В пять пополудни в номере». Я погулял по городу, складывая впечатления, как камешки мозаики. Меня радовало, что я буду работать на швейцарских банкиров. Ваш министр Джордж Браун еще не успел обозвать их «цюрихскими гномами».
— Какая нелепость! Несчастья Англии происходят по вине не цюрихских гномов, а карликов с Уайтхолла.
— Их французские коллеги тоже не семи пядей во лбу... Короче, Женева развеяла последние остатки моих сомнений. Скрытное поведение Клейна и Таладиса не наводило на мысль об опасности. Да и что особенного предложили они!.. В пять часов Клейн без стука вошел ко мне в номер и пригласил осмотреть город. Два часа спустя я вернулся. Но теперь все представало в ином свете. Клейн сказал:
— Секрет наших банковских операций — это не только вопрос техники, месье. Это еще и моральная обязанность. Финансовый успех подарил мир и богатство крохотной стране, а швейцарские банки финансировали возрождение континента в масштабах, равных «плану Маршалла».
Отставленный от места, брошенный на произвол судьбы, я мало интересовался проблемами спасения мира. Но всегда приятно чувствовать себя морально чистым, когда это ничего не стоит. Промыв мне мозги, Клейн перешел к конкретным инструкциям. Три дня мне надлежит прожить в «Резиданс», разыгрывая из себя туриста. Во всех крупных отелях, учил Клейн, есть осведомители. Правда, они ведут себя осторожно и не беспокоят богатых клиентов. В среду я отправлюсь в Амстердам. Поездом — авиапассажиры легче запоминаются. Там я явлюсь по такому-то адресу к одному респектабельному голландцу. У него я буду жить шесть недель, в течение которых он преподаст мне основы рекламного дела и введет в тонкости собирания конфиденциальной информации. Бывшему энарху не так уж трудно освоить это ремесло. По возвращении в Париж я получу в банке заем для открытия небольшого рекламного агентства. Это будет оправдывать мои частые контакты с прессой, промышленными кругами и деловыми людьми. Было сказано, что если я проявлю умение и инициативу, то обрету твердое материальное положение с широкими перспективами на будущее.
— Я знаю, что вы блестяще справились с программой. А когда вы заметили, что фокус со швейцарским банком послужил лишь приманкой?
— Очень поздно. Разумеется, когда год спустя я проходил переподготовку, от меня не скрывали, что речь отныне пойдет о разведывательной работе. Но без экономических сведений немыслимо международное финансирование. Промышленным шпионажем занимаются все крупные концерны. Я однажды вычитал, что во Франции действуют двадцать тысяч тайных агентов, причем девяносто процентов — в экономической сфере. В первом ряду стоят наши славные союзники — американцы, англичане, западные немцы. Ну а швейцарским банкам сам бог велел быть хорошо информированными и не довольствоваться официальной статистикой. Меня натаскивал на новую роль некто Альтермайер, вы его знаете?
— Да, бывший штурмбаннфюрер.
Шовель дернулся:
— Бог ты мой! Эсэсовец?
— Ну как вам сказать... Он не служил в гестапо. Альтермайер был агентом абвера в войсках СС. После войны союзная комиссия объявила его «чистым».
— Спасибо хоть за это... Посвящение в искусство шпионажа было захватывающим. С чем бы это сравнить?.. Пожалуй, с разработкой учеными военной техники. Несмотря на все соображения морали, они ведь получают истинное наслаждение, глядя на свои красивые игрушки. Старик к тому же оказался прирожденным педагогом. Как сейчас слышу его фельдфебельский рык: «Отставить французскую логику!»
— Удачная команда. Чему он вас учил?
— Главное — методу мышления. Разведчик, повторял он, должен ощущать свое превосходство. Тренируй свою волю и тело. Привыкай к лишениям. Настоящая твердость заключается в отсутствии жалости к себе. В нем жил неистребимый прусский дух.
— Ничего удивительного. Человек, как и народ, компенсирует поражения гордостью за былое. Сколько лет наполеоновская легенда помогала Франции зализывать раны и обретать веру в себя! Хотя Европа натерпелась от Наполеона предостаточно.
— Наполеон не додумался до концлагерей.
— Нет, — улыбнулся Норкотт. — Это наше изобретение времен бурской войны.
