был хмурый и строгий, а пальцы вновь выдавали в нём беспокойство. Перед ним стоял молодой солдат, и, когда мы явились и сели, начальник гарнизона велел ему повторить донесение и для нас.
Юноша, по виду чуток моложе меня, смутился и начал сбивчиво объяснять, что случилось, и я никак не мог отвлечься от его чудаковатого говора, чтобы уловить суть сказанного — говорил он короткими фразами так, словно произносил их все третьим тоном[1]: начинал громко и высоко, потом в середине понижал голос, будто силы покидали его, а под конец у него словно открывалось второе дыхание. Вдобавок он без конца спотыкался, подбирал слова, а иной раз начинал от волнения заикаться.
Из его слов я понял лишь то, что ночью он с товарищем нёс дозор подле околицы на западной оконечности деревни, и его пробрала нужда, по которой он и отлучился, оставив товарища одного, будучи уверенным, что ничего за столь короткий срок с ним не случится. Но тело его обмануло, и времени ушло больше. Когда же он вернулся, то товарища своего на месте не нашёл…
На этом месте рассказа губы у него задрожали, словно он вот-вот разревется. После понукания командира он поведал, что приказ есть приказ, и покинуть пост, когда нет сменщика, он никак не мог. Тем более что он поначалу решил, будто у товарища приключилась та же неприятность, и они просто разминулись.
Когда прошло полстражи, а второй дозорный так и не явился, юноша забеспокоился и решил его поискать. Когда ж поиски ничем не закончились, он понял, что случилось дурное, и постучал в дверь ближайшего дома, дабы кто-нибудь из местных передал донесение юню. Вначале никто не отзывался, потом откликнулся какой-то старик, пообещал передать, но, как оказалось, так никуда и не пошёл. Лишь по истечении оставшегося времени он от других солдат, явившихся сменить караул, узнал, что никто не приходил и ни о чем не доносил. Юноша сам кинулся в терем и всех переполошил.
Дело было в часу Зайца[2], и, пока шли поиски, успел заняться тусклый рассвет. Вот тогда-то какой-то крестьянин и нашёл пропавшего бездыханным на своём дворе, возле раскрытой двери хлева. Внутри ещё теплился открытый очаг для обогрева, но животные притихли, и повсюду было разбросано сено.
На этом рассказчик замолк и лишь смотрел в пол с прежним видом. На несколько мгновений воцарилась гнетущая тишина, пока сяоцзян Вэй не предложил нам самим спросить, о чем мы желаем. Мастер Ванцзу странно усмехнулся и ответил: «Да о чём спрашивать? Сам он его, верно, прикончил». Мы с сянем Вэй уставились на него, чуть ли не вытянув лица, а молодой солдат вскинул голову и уставился на нас с ужасом, хватая ртом воздух будто рыба, вынутая из воды. Наконец, он вскрикнул:
— Да как бы я мог?!
— А чего тогда теперь так дрожишь? — поддел его мастер Ванцзу.
Я хотел было осадить его, но он взмахом руки велел мне помалкивать. Жест он повторил, когда юноша перестал держать себя в руках и разрыдался. Утирая кулаками глаза и глотая слова, он простонал:
— Да, кабы я не щадил своей спины, нарушил бы приказ да пошёл искать его сразу…был бы он теперь живой…
— С чего решил?
Юноша дергал руками, пытаясь нам что-то объяснить, но вместо него ответил сяоцзян Вэй: «В хлеву было довольно тепло. И следы вели именно из него».
Мы уж позабыть успели, верно, что с нами ещё начальник гарнизона, а тут оба уставились на него. Тот с мрачным видом добавил, что у погибшего дозорного не в порядке была одежда, но останься он там, где был, быть может, и вправду оказался б жив. Или ежли б нашли его раньше. Мастер спросил, можно ли взглянуть на то место, и, к моему изумлению, сяоцзян ответил кивком, а потом добавил, что не велел там хоть что-то трогать до нашего прихода. После этого он приказал бойцу взять себя под уздцы да проводить нас.
Через миг мы трое покинули комнату. Юноша успел вернуть лицу своему бесстрастное выражение, пока мы с сянем Ванцзу надевали свои тёплые шерстяные мяньпао[3], и молча проводил нас туда, куда ему велели.
–
Уже на месте я внезапно понял, что разумел сяоцзян, когда обмолвился, что велел ничего не трогать до нашего прихода: его воины окружили двор того крестьянина и никого не впускали и не выпускали, хотя вокруг уже собралась толпа зевак. Даже и нас пропустили отнюдь не сразу, хотя многие уже должны были знать нас в лицо.
На дворе никого не было, только подле того самого хлева лежал какой-то мешок. Когда мы приблизились, я невольно вздрогнул, ибо понял, что то вовсе не мешок, а замерзшее тело того пропавшего бойца, накрытое кем-то грубой тканью. Мастер Ванцзу приблизился к нему и рывком поднял эту ткань. Я успел отвернуться, но вынужден был поглядеть, когда мой старший товарищ и начальник велел мне это сделать. Увиденное поразило меня. Отнюдь не распахнутый цзяпао[4] и приспущенные спереди штаны ожидал я узреть, когда сяоцзян говорил о том, что «одежда не в порядке». Впрочем, в остальном выглядело лучше, чем мне ранее представлялось.
Мастер Ванцзу усмехнулся и отпустил какую-то шутку о том, что погибший воин успел хорошенько повеселиться перед своим путешествием в царство Кэн-вана. Он нагнулся к побелевшему лицу, принюхался…и вмиг стал серьёзен, велел мне осмотреть хлев, покуда сам он повозится с двором.
Приказ я, конечно, выполнил, но ничего не обнаружил, ни глазами, ни как-либо иначе. Коли и были там следы чего-то необычного, то столь слабые, что мне их было никак не заметить. О том я и доложил мастеру, когда закончил.
Тело уже уносили, и мы вышли следом. Толпа расступилась и стала перешептываться, провожая взглядом теперь уж и впрямь мешок, что тащили солдаты. Мой взгляд невольно зацепился за троицу женщин и молчавшую подле них девушку. Но раньше, чем я успел разглядеть её лицо, прикрытое воротником из лисьего меха, как она отвернулась и скрылась в толпе, а меня окликнул мастер Ванцзу.
«Давай-ка, — шепнул он мне, — разделимся, юный Байфэн. Я схожу к старосте, а ты — в дом той погибшей девушки. Пэй Цинхуа её звали. Спроси дом мельника, ежли сам дорогу не сыщешь. Коль меня не дождешься, иди к кладбищу». С этими словами он хлопнул меня по спине, указал на тропинку, наискось ведущую на другой край деревни, а сам пошёл вперед. Я вздохнул и побрел по рыхлому грязному снегу в противоположную сторону.
