— Вообще-то написанное и через решето не протечет, — не гася улыбки, неожиданно заявляет егерь. — Потерпим со чтением. Дай с разговором повременим. Пошли к Хопру.
Низами хуторских огородов выходим к пойме заповедной речки. Через мокрые низины ее, через тальник долго добираемся до Хопра. Устраиваемся на комле выбеленной последним ледоходом ветлы. Разговор заходит о волке.
— Сразу после войны, — начал Василий Александрович, — в наших негустых лесах да логах волка страсть сколько было. Видно, бок столкнули серого с места. А после стал он редеть. Частью откочевала прежние места, частью был выбит. После войны-то тяжело приходилось, каждая овечка на строжайшем учете в хозяйстве была. На волка поэтому и с самолетов охотились, и так, пешим порядком. Подыстребили серого. Это позднее у него защитники нашлись. Побогаче жить стали, волчий прижим и поослаб. Дело до того дошло, что соседский парнишка-школьник как-то подошел на улице, спросил: «В районке писали, что вы двести пятьдесят волков убили?» — «Убил», — говорю. А он мне горько так. «И не стыдно вам, дяденька Василий?» А сам чуть не плачет. Так ему этого зверя жалко. Парнишку понимаю. Я ведь и сам на волков зла не таю. Обидно только за крайности, в которые впадают из-за них люди. Я вот почти сорок лет на волчьей, что называется, работе. В бумажках из центра да и в разговорах хуторских за это время разное было: то «охраняйте», то «истребляйте». Парнишку одна из таких волн и накрыла.
Василий Александрович достал из бокового кармана пиджака плотный пакетик бумаги, аккуратно развернул его на бревнышке. На сдвоенном листе, вырванном из школьной тетради, был вычерчен график, а под ним в потертостях и сгибах угадывались записи каких-то расчетов.
— Я тут вот после разговора с парнишкой над бумагой не один вечер скоротал. Подсчитал, что от пары волков может за десять лет распространиться три тысячи четыреста двадцать серолобых. А подсчеты свои довел я до двадцатилетнего срока. Показываю нашим сотрудникам, а они только посмеиваются: «Кому что, а Александрычу волки снятся».
Старый егерь склоняется над листком, подчеркивает ногтем запись — «40%».
— Вот столько я дал при расчетах на естественный отход. Но, верно, с большим превышением. Ведь павшего волка в природе мне не довелось увидеть ни разу. Стойкий зверь, цепкий, живучий. Цифры мои, конечно, можно качнуть и в ту, и в другую сторону. Но куда бы ни качнули — соглашусь. Для меня ведь важно главное — подходящую численность волка точно определить и строго контролировать ее...
Прозябнув на свежих хоперских ветрах, мы молча возвращались к дому. А сверху, сквозь зеленые дымы пойменных талов, падали в сумерках на обильные озера шалые селезни. Ударится такой красавец неподалеку — не скрадут мокрые кусты шелеста волны из-под птицы. И кажется, закипает под разгоряченным самцом темная холстина воды.
Дома старый егерь приносит из кухоньки чайник. Достает сотовый мед. Ломает восковые плиты над глубокой тарелкой: будто окна в летние луга распахиваются...
— Нашенский, хоперский. Душистый, — говорит Анохин. — Рамки от первого взятка еще в старой колоде держу. И чуть озяб или по лету соскучился — лечусь.
Василий Александрович начал вспоминать, как принял участие в первой своей охотничьей вылазке.
...Когда в анохинском хозяйстве волки разорвали лошадь и зарезали телку — давно это было, — отец отдал свое второе ружье старшему сыну. Но помост над волчьей тропой сделал Василий — меньший сын. Вскоре взрослые уехали на свадьбу в соседнюю деревню. Мальчишка снял со стены ружье и отправился в засаду. Под деревом, на котором устроил помост Василий, зашуршали листья. Мальчишка повел стволами в сторону зыбкой тени. Припал к ружью, затаился, замер. И просидел до тех пор, пока под деревом... не замычал теленок. Василий с облегчением вздохнул, спустился и отогнал заплутавшую соседскую Зорьку и ее теленка к дому. Следующим же вечером он вновь забрался на дерево. И при луне убил волка. Кое-как сполз вниз и припустил домой. Утром приехал со свадьбы отец, притащил волка — и в тот же день младший сын стал владельцем ружья.
Более сорока лет назад приехал Василий Александрович в Хоперский заповедник. Была раньше такая должность — егерь-волчатник, на нее и претендовал Анохин. Щупловатый на вид парень в кургузом пиджачке переминался у высокого крыльца. Ни коня, ни арапника, ни своры собак. С недоумением глянул на него главбух и захохотал:
— Этого серые заедят.
И ушел в помещение. Потом сказал, что нужно подыскивать другого волчатника.
А новый егерь, забравшись с охотниками в одну из лесных урем, которая изобиловала волчьими перелазами и крепями (где волки — поди разберись), вытянул руку в сторону и сказал:
— Волки там. На этой руке отзовутся.
Подвыл егерь. Серые отозвались — целый выводок с переярками и матерыми. Удивлению охотников не было предела. О новом егере заговорили: «гроза», «волчья смерть», А объяснение было простым: егерь до этого сделал многокилометровый круг по лесу, отметил волчьи тропы, разобрался в них. Волчьи следы к этому времени он читал легко.
Как-то в недалеком, но тихом месте приметил Анохин волчье логово. Но трогать серую семейку не стал. Купил в райцентре стопку школьных тетрадей и стал наблюдать за скрытной жизнью обитателей логова. Положит под фуфайку ломоть хлеба с солью, пару яблок — и в лес. На подвывку. Чуть погода изменится — он голос подает. Волки отзовутся — егерь за карандаш: запишет погоду, время, голоса. Увлекся. Хлеб и яблоки часто нетронутыми приносил назад.
Уже тогда егерю стало ясно, что волков можно вабить, то есть подвывать, почти в любую пору и в любое время суток. Неожиданно оказалось, что, вопреки поговорке «воет как волк на ясную луну», перекликаться с серыми труднее всего было при большой луне. А вот после дождя, когда на ветвях висит еще бисер капель, когда задеть деревце или куст — оборвать нить с тугими тяжелыми бусинками, волк вовсе не откликается на голос.
— Золотые мои месяцы август да сентябрь, — грустно роняет егерь. — И дело здесь, конечно, не в одном только волке. Кажется, что вся природа, ну как бабонька какая, отстряпалась или дело какое завершила. Отхлопоталась. И теперь любуется делом и отдыхом наслаждается... А молодняк в эту пору чудит, — продолжает егерь. — Учится, конечно, но и чудит. Неуклюжие еще, неосторожные зверята, то и дело на глаза попадаются. То барсучок над ворохом листвы замер, то лисенка на тропу любопытство выгонит, то волчишка мышкует. Посмотришь на такого — Трезор дурашливый. Но через годка два заматереет «трезорка», ума-разума наберется в степных набегах да в лесных разбоях. Изворотлив становится — страсть...
Лет семь назад Василий Александрович с другом решили поохотиться.
— Чуем — идет, — рассказывает Анохин. — Голос, я те дам. Крепкий. Вой — жуть. С непривычки колено дрогнет, за полчаса не уймешь. Подошел. Голос совсем близко подал, Волчака. Вблизи, конечно, волк может различить голос и понять, что на мякину его наводят. Кончаю вабить. Затих. И ягнаком начинаю дребезжать. Дескать, овечка от стада отбилась. Волк тоже, чую, стих. Время какое прошло. Слышу сиплый бараний голос. Пригляделись, а этот баран-то в волчьей шкуре! Ружьишки у нас хоть и наготове были, выстрелить не успели. Проудивлялись.
В заповеднике можно услышать и «о чудачествах» Анохина. К примеру, прежде чем вабить в сумерках или ночью, жжет он бумагу, светит на все стороны фонарем, разговаривает сам с собой, чтобы не напугать кого поблизости. Да ведь и ружье у человека в страхе само может выстрелить. Волчий вой людей-то крепко стращает.
Летом в Хоперский заповедник приезжают экскурсанты. От шумной толпы прячется все живое. Экскурсоводу приходится не столько показывать, сколько рассказывать и отвечать на вопросы. Один из них неизменен: «А волки в заповеднике есть?» Волки, конечно, есть, а вот увидеть их удается редко. Экскурсовод и Анохин переговорили между собой и решили, что в данном случае лучше один раз услышать... Экскурсия шла в пойму, а Василий Александрович садился на велосипед и уезжал километра за два к реке. В подходящий момент вабил. Если поблизости оказывались волки, получался небольшой лесной концерт. Но однажды егерь не стал забираться в глушь (спешил за выходные дни отремонтировать сарай) и поднес к губам ламповое стекло в полукилометре от экскурсионной тропы. Тридцать студентов побежали в панике к хутору. Администрация заповедника после этого случая категорически запретила «художественную самодеятельность» на туристских тропах.
На разные лесные голоса может петь егерь. Но чаще всего приходится пищать мышью.
— До мышей охотников в природе много, — говорит егерь, — лиса мышкует, как молодуха в медовый месяц перину взбивает — споро, резво, весело. Волки мышкуют. Сам видел, много раз. Кабан мышку между делом на зубок кладет. Сам сову, на спор, ловил на мышиный писк...
