по-мужски сильный, широкоплечий. Мы немного поболтали. О звёздах, о погоде, о его старой собаке. Забили кружок вокруг дома, заглянули в соседний двор, а потом он проводил меня обратно до подъезда.
— Если захочешь поболтать — знаешь, где меня найти, — сказал он и потянул собаку домой.
Я махнула ему рукой на прощание и легла спать с каким-то новым незнакомым чувством.
Словно нашла родственную душу.
А утром как из ведра полил дождь, и чёрт меня дёрнул залезть в ноутбук.
Я уже давно забыла про это видео.
И даже не сразу вспомнила что за файл занимает столько места в памяти. Надо было удалить его, не глядя. Но я, конечно, ткнула, чтобы убедиться — это именно та запись, когда я хотела затащить Оболенского в «ловушку» и записать наш секс. Только ничего у меня не получилось.
Устав смотреть на пустую комнату и свою заправленную кровать, со скучающим видом я ткнула в середину записи и замерла с открытым ртом.
Кровать больше не была пуста. И звук, что записала камера, оказался таким громким, что я в ужасе заткнула уши. Но отвернуться не смогла. Смотрела, смотрела и смотрела, как заворожённая.
Смотрела снова и снова. От начала и до конца. Переставляла на начало и опять смотрела.
А потом сгребла ноут под мышку и пошла к Оксанке.
Она была дома одна, тёть Марина, наверное, была на работе, но мне было всё равно.
Я молча прошла в нашу с ней бывшую комнату и поставила ноутбук на стол.
— И давно ты спишь с Оболенским?
Лучше ей было не возражать. Но она и так всё поняла и по тону моего голоса, и по лицу.
— Давно, — выдохнула она.
Я сглотнула.
— Трахать он тебя начал до того, как ты пригласила меня к себе или после?
— До, — она тоже сглотнула. — После Гринёва, но до того, как ты пришла к нам жить.
Сука! Я закрыла глаза. Стиснула зубы. Какие же они все суки!
Она, Оболенский, тёть Марина! Лживые, мерзкие суки.
— А я тебя защищала. Когда на этой самой кровати он первый раз залез ко мне в трусы. Боялась пикнуть, потому что он пригрозил, что тоже самое сделает с тобой. Терпела, молчала, уговаривала себя, что пусть лучше я. Я выдержу, я сильная, я справлюсь, а ты — нет. Ты тихая, слабая, ты сломаешься, а ты… — я покачала головой. — Он трахал тебя на моей кровати, а ты визжала от удовольствия.
— Ну да, с ним круто трахаться, — опустила она глаза.
— Твоя мать назвала меня дрянью за то, что я его увела. Она даже потащила меня к гинекологу.
— Насть, — Оксанка протянула ко мне руку, но я увернулась, не позволив к себе притронуться.
— Он испортил мне жизнь. Посадил в тюрьму. Побрил налысо. Пользовался мной как хотел, принуждал, унижал, насиловал, а ты… всё время до этого ты знала кто он и молчала. Нет, хуже — ты завидовала, ревновала. Ты за него глотку готова была перегрызть собственной матери, не то, что мне.
— Я люблю его, Насть. Люблю, — выдохнула она. — А он… — она покачала головой.
— Что он?
— Он никого не любит.
— Ошибаешься, — усмехнулась я. — Он любит меня.
И сама не знаю, зачем я это сказала. Категорично. Однозначно. Безапелляционно.
Зачем, смерив её взглядом, забрала ноутбук, что так и не включила, и ушла, не став ничего объяснять, хотя она бежала следом, кричала:
— Настя! Настя, подожди!
Зачем я это сказала? Ведь она была права. Редкий раз права: он никого не любит.
Меня душила обида. Жгучая. Невысказанная. Невыносимая.
Во мне клокотала злость. Лютая. Бабья. Праведная.
Я хотела мести. Люто. Нестерпимо. Яростно.
Я шла домой, пряча под плащом ноутбук и не замечала дождя. Как он льёт за шиворот, набирается в туфли, смывает с лица слёзы. Я и не видела куда иду. Просто знала, что домой.
И чувствовала то, чего никогда прежде не чувствовала — ревность.
Я ненавидела Оксанку, её брата, тёть Марину, весь белый свет. Но больше всего Урода — за предательство.
За то, что я ему поверила. За то, что изнывала без него, тосковала, мучилась.
За то, что любила.
Я едва успела снять плащ, и, оставляя на полу мокрые следы, дойти до кухни, когда Урод вдруг нарисовался. Словно ждал меня у подъезда и поднялся следом.
— Что-то случилось? — прозвучал его голос за спиной.
Я вздрогнула, но обернулась лишь для того, чтобы убедиться, что это он, а я не заперла дверь.
Взяла чашку, открыла воду.
— Убирайся, — подставила чашку под струю воды.
— Малыш, — прозвучало мягко, даже нежно.
— Убирайся к чёртовой матери! — резко развернулась я. — Слышишь? Убирайся!
Швырнула чашку с водой в стену. Та разлетелась на мелкие осколки, взорвалась брызгами — Урод едва успел увернуться.
— Может, всё же поговорим? — как ни в чём ни бывало стянул он куртку, повесил на спинку стула. Его любимого цвета футболка резала глаза белизной.
Я схватила ещё одну кружку, больше, увесистей и теперь точно запустила в него.
Он снова увернулся. Осколками осыпало меня.
— Эй! Эй! — выставил он перед собой руки, отступая. — Осторожнее, ты же поранишься! Чёрт, ты уже поранилась, — смотрел он на моё лицо, но коснуться не посмел.
Я провела по лицу тыльной стороной ладони — осталась кровь. Щёку оцарапало, но я не чувствовала. Всё, что я чувствовала — невыносимую душевную боль и желание умереть. Прямо сейчас умереть — и покончить с этим. Раз и навсегда.
Взгляд упал на подставку для ножей. И, прежде чем успела подумать, один из ножей, самый острый и длинный, филейный, оказался у меня в руке.
Я плотно сжала в руке деревянную рукоять.
— Уходи, — прохрипела я. Голос резко сел. — Уходи навсегда. Или ты уйдёшь и больше
