— Учтите, у Маэстро есть еще одна особенность: у него в доме нет еды. Он признает только растительное масло, крупы и плодовые соки... — И, уже уходя, добавил: — И совсем не переносит табачного дыма...
В Добеле шел косой дождь. Выйдя на привокзальную площадь, я вдруг вспомнил, что не знаю адреса Упитиса. Куда идти? В этот ранний час было пусто, безлюдно. Я пересек площадь и зашагал вдоль дороги. Впереди, на обочине, шофер копался в моторе «газика», я подошел к ожидавшей его девушке и спросил, не подскажет ли она, как найти дом Петериса Упитиса. Порывшись в памяти, она переспросила:
— Садовник, что ли?
Я подумал, что, пожалуй, это тот Упитис, который мне нужен, но на всякий случай уточнил:
— Может быть, в городе есть еще Утдаг?
Она о чем-то переговорила с шофером по-латышски и ответила:
— Нет, у нас Упитис один.
Когда стало ясно, что речь идет о Маэстро, я счел необходимым внести поправку:
— Упитис — большой ученый...
Но девушка словно не услышала, сочтя, очевидно, поправку несущественной. Шофер, не вдаваясь в подробности, предложил:
— Садитесь, мы будем проезжать мимо.
Очень быстро «газик» выкатил на окраину города и задрожал на раскисшей, ухабистой дороге. Я поглядывал по сторонам, стараясь угадать дом Упитиса, и на всякий случай спросил шофера — далеко ли еще?
— От последнего дома, по другой дороге, — ответил он, — с километр будет...
— Вы меня высадите на развилке.
Шофер искоса глянул на меня. Вскоре «газик» затормозил, я соскочил на дорогу.
Проходя мимо фермы, я увидел женщин в резиновых сапогах, грузивших на телегу бидоны. Когда я спросил, как пройти к дому Упитиса, одна озорно подмигнула другой и сказала:
— Вот по этой дороге выйдете к его дому. Там на окнах большие пальмы, — и вдруг засмеялась, — ни у кого таких пальм нет.
Было что-то обидное в том, что в это серое утро здесь на окраине маленького латышского городка, женщину смешили пальмы Маэстро.
Осторожно выбирая, куда ступить, чтобы не утонуть в раскисшей дороге, я вспоминал прочитанное где-то, как композитор Бородин приехал в Веймар и у первого встречного спросил, где живет Лист, не сомневаясь, что великого композитора знают все. Прохожий подумал и, в свою очередь, тоже спросил, не колбасника ли господин имеет в виду. Бородин пошел дальше и спросил у другого человека, но ответ был тот же: «Вы имеете в виду мясника?» И только заметив нотную лавку, Бородин без колебания вошел в нее, надеясь наверняка получить здесь точный адрес. «Вы имеете в виду учителя музыки?»— переспросил хозяин и указал, как пройти к Листу...
Я вспомнил об этом потому, что «садовник» и «учитель музыки» — это так мало, это так непростительно живущим рядом с этими людьми...
Я медленно шел вдоль сада Упитиса, огороженного сетчатым забором. Стройные колонны деревьев, омытые дождем, уходят в глубь сада, смыкаются, превращаясь в густые заросли. В грядках между деревьями поблескивают металлические бирочки, и я понимаю, что каждая посадка с рождения растет под своим номером. Чем дальше вдоль сетчатого забора, тем очевиднее, что «сад» не точное слово, что это скорее плантация или фруктовый лес, причем грядки между деревьями ухожены так, словно все растет в парниках, а не под открытым небом.
Небо сплошь затянуто серыми тучами, и мелкий дождь сыплет и сыплет. Похоже, что он зарядил на неделю. Заглядевшись на сад, неожиданно выхожу к дому Упитиса. Двухэтажный особняк похож скорее на мастерскую скульптора, с большими окнами. Неторопливо подхожу к парадной двустворчатой двери. Мимо проходит рабочий, кланяется: «Лаб диен!» и, уходя, несколько раз оборачивается в мою сторону. Мне кажется, что он сейчас остановится и с лукавой ухмылкой будет смотреть, как я безрезультатно начну стучать в дверь. Стучу. Тихо. Никого... Еще раз стучу, затем дергаю дверь — и она спокойно открывается. Захожу в прихожую, где стоит дорожный велосипед, большой, старый, весь в глине. Впереди еще одна дверь. Снова стучу, снова молчание и опять вхожу без дозволения. Двери направо, налево, впереди лестница на второй этаж. На лестнице пальмы. Запахло землей, сыростью. Наугад стучу в правую дверь и вдруг слышу шаги. Вышла женщина в переднике, руки в земле. Спрашиваю Упитиса. Она исчезает в одной из дверей...
Маэстро — плотный человек в шерстяном пиджачке, с обмотанным вокруг шеи шарфом, сидит за письменным столом. Прежде чем поздороваться, я как визитную карточку подаю письмо:
— Это вам от Раймонда Боча.
Он принял письмо и, не глядя на него, протягивая мне руку, спросил:
— Вы знаете Омара Хайяма? — Я не ожидал такого вопроса и, кажется, смутился. — Садитесь, — указал Маэстро на стул против себя. Нас отделяли два письменных стола. Хозяин протянул мне нью-йоркское издание Омара Хайяма, а сам взял ножницы и начал вскрывать письмо. Руки у него были большие, крестьянские, задубевшие от сырой земли и ветра. Задумчиво читая письмо, он вдруг проговорил: — В Нишапуре целый холм роз у могилы Хайяма. — Трудно было понять, процитировал
Маэстро письмо или это были мысли вслух. Я не знал, как реагировать, и потому продолжал листать томик Хайяма с прекрасными цветными иллюстрациями. Они были стилизованы, но не настолько, чтобы не угадать их исходную — персидскую миниатюру,
— Обратите внимание на линии и объем рисунков, — проговорил Маэстро. — Издание основательное... А вот... — Он грузно встал и потянулся к книжной полке за спиной. И тут только я увидел целый каскад ящиков, обыкновенных грубо сколоченных ящиков из-под фруктов. Они стояли вдоль стены от пола до потолка. Это и были книжные полки. Все заполнено книгами: книги на столе, в ящиках, под столом... Присмотревшись, я увидел, что даже стопка выглаженного белья лежит в ящике. Здесь же, у торца письменного стола, узкая тахта. Значит, здесь он работает и спит. Во всей кажущейся на первый взгляд неразберихе угадывается подчинение всего уклада жизни одной-единственной цели — все должно быть под руками, ни минуты попусту, все так, как удобно именно ему, а не другому человеку. И словно в подтверждение этого Маэстро быстро извлек из груды книг очередной томик Омара Хайяма.
— А вот и наше латышское издание...
Меня не оставляло ощущение экзаменующегося студента, с одной стороны, и человека в мокром плаще, которому в любую секунду могут указать на дверь, — с другой. Я взял уютную, небольшого формата книжечку и, как на экзамене, начал отвечать, что эти рисунки более локальны, и в них сильно влияние латышской графики и что в этом издании формы более полные в отличие от изящных восточных миниатюр...
— Это наш художник Станкевич... издано на уровне мирового стандарта, — сказал Маэстро.
...Из широких окон дома сквозь мелкую сеть дождя был виден все тот же пейзаж: ровные ряды фруктовых деревьев, грядки, глубокие борозды от тракторных колес. Словно следуя за моим взглядом, Маэстро пояснил:
— Слева абрикосовые деревья, справа черешня... — и вдруг улыбнулся: — Не странно? На пятьдесят седьмом градусе северной широты — и вдруг абрикосы? — И вновь точным движением из груды книг и конвертов вынул цветные снимки: — Это абрикосы, гибрид № 516, а вот 906, 56-71... — На снимках — окропленные утренней росой розовые плоды. — Фотографировать — значит схватывать «неуловимое уходящее», как сказал Гёте, — проговорил Маэстро, передавая мне все новые и новые фотографии. И надо отдать должное — фотографии были великолепные, как бы сказал сам Маэстро, «на уровне мирового стандарта».
Я не заметил, что предшествовало смене настроений хозяина, но, когда он заговорил о своих работах, я успокоился. Выпроваживать меня не собираются. И в подтверждение этому неожиданно снова меняя тему разговора, Упитис предложил:
— Пойдемте послушаем музыку.
Упитис вышел из-за стола, и тут я увидел, что он несет свое большое тело и больные ноги, опираясь на палку, и, естественно понял, что значит работать, как работает он, причем большую часть времени — в саду. Вырастить тысячи сортов плодовых деревьев: привить их, дождаться плодов, еще раз посеять и еще раз дождаться плодов, но и это еще не конец... Из коридора снова потянуло сыростью. Я вышел вслед за хозяином, и он сказал, что его собирались направить в Нафталан на лечение — это в Азербайджане, — но он отказался.
— ...Я, как тот крестьянин, хочу умереть на борозде, слушая жаворонка.
Мы вышли в торцовую комнату, где три стены были застеклены. Вокруг в ящиках стояли Канарские пальмы и верхушками словно поддерживали потолок. Посередине — стереофонический проигрыватель с двумя почти метровыми колонками по сторонам, а на полу длинный ряд пластинок. Я пробежал взглядом по этому ряду: здесь все — от «битлзов» до Баха.
Маэстро начал совершать «обряд». Тщательно приготовил свой стул, определил место моего стула — сзади от себя в полутора метрах, сел, положил палку к ногам и повернулся вполоборота ко мне.
