через год опять на жаре я стоял часов шесть посреди Таганской площади и вместе с многотысячной толпой ждал выноса тела… В тот день меня делегировали с работы как самого молодого. На цветы сложились всем отделом. Цветы-то я купил, но пройти к гробу было уже невозможно, очередь в несколько километров растянулась бог знает докуда. А потому передал их через турникеты стоящим возле входа в театр.
И отправился на площадь.
Люди стояли и сидели везде, где только можно, даже на крышах домов и газетных киосков. Их пытались снять оттуда милиционеры, но «сидельцы» упирались, вызывая сочувственные крики и гул толпы.
Выход перекрыли автобусами, и можно было только догадаться, что, вроде, уже вот — вынесли, погрузили и повезли. Автобус поехал, толпа рванула, и я тоже сначала оказался вынесенным потоком на край площади над тоннелем в сторону Курского вокзала. Машина с поэтом двигалась по Садовому кольцу, за ней бежали несколько тысяч человек и бросали на асфальт проезжей части невозложенные к гробу цветы. Вся дорога от площади и ещё метров на триста была красной от гвоздик и роз.
Через пять минут толпа вернулась на площадь к театру. В окно на втором этаже выставили огромный портрет с чёрной широкой лентой. Меня занесло на улицу между театром и зданием метро. Все дружно и воодушевлённо скандировали его фамилию, плакали в голос и изо всех сил хлопали.
И тут власти пустили в толпу троллейбусы и конную милицию. Началась давка. В какой‑то момент стало откровенно страшно. Я вырвался из толпы и влез в метро — без пуговиц и с оторванными подошвами.
Троллейбусы и конная милиция тогда разделили не только толпу, но и страну, и отношение к самой власти.
Конечно, надо было хоронить достойно, без попыток сокрытия и умалчивания. Хрен с ней, Олимпиадой… Она бы не пострадала.
Я чуть позже встретил на улице своего одноклассника, который пошёл служить в КГБ. Разговорились… Он вдруг:
— А кто он такой, чтобы его хоронить с помпой — партийный руководитель или какой деятель, что ли…?!
Больше я с ним не разговаривал.
* * *
Во Франции с великим русским певцом Федором Ивановичем Шаляпиным прощались всем Парижем. Присутствовали послы и государственные деятели всех стран. Катафалк медленно проехал через центр города. На несколько часов в Париже остановили движение.
Накануне Ирка пригласила Степана сопроводить её в мастерскую молодого, но уже известного всей Москве, большого и даже официального художника. Живописец был академистом. Писал московские дворики и крыши малоэтажных домов, оставшиеся нетронутыми, храмы и колокольни, портреты иерархов церкви и простых верующих, политиков и, конечно, бизнесменов (заканчивались 90‑е).
За всё это ему выделили мастерскую метров в сто на самом верхнем мансардном этаже «сталинки» с высокими потолками и сантехническими удобствами почти в самом центре столицы: знай только пиши себе в удовольствие и радуй сограждан, ни о чём не переживай, в ус не дуй и не нуждайся. Мастер, видимо, так и делал: не нуждался и писа́л, и писа́л…
Степан не был большим знатоком в изобразительном искусстве. Конечно, он раз в десять лет ходил в Третьяковку или музей Пушкина и даже в силу обстоятельств бывал в галереях Ильи Глазунова, Зураба Церетели и Александра Максовича Шилова, но главное — он имел необычайное чутьё и тонкий художественный вкус почти во всех культурных сферах. Степа мог почти сразу и безошибочно определить, где что‑либо талантливое и достойное, а где — вторичное и пародийное фуфло. Вот оттого‑то он и был приглашён в сопровождение.
Ирка, полагаясь на его врождённый нюх, чаяла, может, даже что‑то приобрести прямо в мастерской. Работала она в верхних структурах нашей городской власти и вроде бы даже курировала поддержку художника в выделении ему этой самой мастерской. Естественно предполагалось, что и он, проявив встречное движение, сам предложит нечто из своих работ в подарок, а ещё лучше — напишет Иркин портрет и тем самым увековечит её, поставив в один ряд с людьми великими или очень значимыми.
Пришли.
Степан ходил вдоль стен, что‑то спрашивал, цокал, уточнял, возвращался и снова, как волк в вольере, рыскал по периметру. Даже заглянул в туалет и на кухоньку, но и там ничего не приглянулось. Ему ничего не нравилось, но виду «эксперт» не подавал и на Ирку смотрел стеклянными ничего не выражающими глазами, не выказывая мнения и симпатий. Через час подробного просмотра и созерцания он начал сомневаться в самом себе: «Как же может ничего не нравиться, если всё культурное, духовное и профессиональное сообщество признало?» Взглянув в последний раз на лик известного епископа на фоне храма, пошли втроем пить чай с печеньем, вафлями и баранками. Сели за журнальный столик. На нижнем ярусе журналы. Один из них художник предложил полистать Степану. Это был каталог его работ в каком‑то иностранном издании. Некоторые произведения, которые висели в мастерской, Стёпа тотчас узнавал, обречённо продолжая листать дальше и дальше… Всё одно к одному: дома, дворы, крыши, портреты, храмы… Стало неловко. Пора бы и сказать хоть что‑то восторженное и от души. Но печенье с баранками застряли поперек горла и панегирик никак не исходил.
И вдруг…
Нет, дальше не сразу…
Бывает в жизни каждого из нас очарование, а бывает и разочарование.
Сначала о разочаровании… Представьте, что вам предложили послушать виниловую запись «Элегии» Жюля Масне в исполнении великого певца Фёдора Шаляпина… Вы сели, прикрыли глаза, запрокинули голову… Зазвучала музыка… Вступление… Фортепьяно, виолончель, неизъяснимая тоска в каждом звуке, в каждом аккорде… И тут вместо Фёдора Шаляпина вступает Прохор Шаляпин!!! Этот самозванец! Хрюкает мимо нот, безголосое чудище! Хрюкает и хрюкает… А в конце самое ужасное — бурные аплодисменты и крики «браво!». Публика в восторге.
И сидишь ты опущенный, слушая эту хрень… Короче, нет никакого великого Фёдора Шаляпина, а есть только слащавый Прохор… И это, конечно, разочарование.
Или вот ещё, но уже об очаровании…
Старый фильм «Веселые ребята». Помните, как там упиралась в вокальные гаммы комическая героиня, разбивая куриные яйца о нос бюстика Бетховена, надеясь, что ей это поможет запеть? А потом Любовь Орлова спела только одну красивую ноту, и сразу стало понятно, у кого настоящий очаровательный голос.
Таким образом, что очаровываясь, что разочаровываясь, вы в любом случае получаете эстетический, эмоциональный или культурный шок.
Так вот…
На тридцатой странице альбома Степан увидал то, что его сразило наповал, будто кто‑то выстрелил из иллюстрации прямо в лоб… Там, на картине: усталый, безысходно обречённый и сильный человек сидел на камне, сложив руки и смотрел перед собой, решив для себя всё и навсегда. Это было чудо! Художник передал
