Он отходит на несколько шагов и выкрикивает:
— Вы понимаете, где находитесь?
Молчим. Кто не знает французского, с тревогой перешептывается: что случилось?
— Да, вы правы! Вы внутри Истории! — говорит старичок тихим примирительным голосом и снова переходит на крик:
— Вы в самом чреве Истории!
И внезапно зловеще тихо, доверительно:
— Эти стены видели ужасное.
Его манера рассказа напоминает человека с мухобойкой: медленно крадется — шлеп по какой-нибудь мысли! — и рывком, на цыпочках вперед.
— Римляне. Много римлян. И все в тогах. Сидят здесь, здесь и там. Внизу гладиаторы. Один повержен. Победитель спрашивает благородных мсье и мадам: да или нет? Палец вверх — жизнь. Палец вниз — смерть. Да, господа, палец вниз,— старик энергично демонстрирует жест,— и смерть. Не приведи господь увидеть руку судьбы в таком положении!.. А смерть? Вы думаете, смерть от кинжала? Нет! Львы, львы! Видите длинную яму между ареной и сценой? Туда! Туда — а львы не кушали две недели!.. Теперь спускаемся. Не ко львам — на арену. Мы направляемся вниз, а он остается наверху и брезгливо наблюдает за нами. Акустика в театре невероятная — шепот с одного конца слышен в другом. Поэтому старик говорит, не повышая голоса:
— Вы сбежали вниз, как стадо баранов! Благородные римляне так не суетились.
Он берет в правую руку полу пиджачишка и, придерживая ее, как край тоги, с высокомерным выражением лица медленно шествует по ступеням, роняя реплику в сторону:
— Они все были в тогах — белых! Тоги — это как простыни, если вы не знаете. — И напускает на лицо брезгливо-римское выражение.
На арене он тычет пальцем в серо-белую статую справа от сцены — вдохновенно:
— Эскулап. Бог врачеванья. Знаете: «Я клянусь лечить...» — старик громогласно, с яростным воодушевлением выпаливает клятву Гиппократа.
Еще несколько секунд, и старик снова меняет маску: теперь он говорит скучным будничным тоном, словно в очереди парикмахерской.
— Слева от сцены — Афина. Зевс открывает голову, как сейф, и — оп! — Афина. Богиня. Все просто. На то и боги... Дух великого Цезаря витает в этих стенах!..
— А Карфагена? — каверзно спрашиваю я.
— И великого Карфагена тоже витает,— ни секунды не медля отвечает экскурсовод. — Кто знает, может быть, вы видите перед собой потомка Цезаря...
Мы ошеломленно молчим. Небрежно бросив эту «информацию к размышлению», старичок продолжает экскурсию.
Он открывает дверь справа от сцены — в двух комнатах собраны безголовые, безрукие, безногие боги и герои. Старик живописует каждую статую, загораясь до такой степени, что дергает нас за рукава, призывая внимать и восхищаться.
— Гермес — крылышки на щиколотках — сверхзвуковая скорость — быстрее «Боинга»!
Он изображает в лицах бой Геркулеса и гидры. Галерею портретов завершает изображение Артемиды. Ее изваяние без головы, поэтому он забегает за статую, пристроившись так, что его собственная голова точно вырастает из плеч богини, и, потупив глаза, изображает девственность на своем сухоньком плутоватом лице.
В нише соседней комнаты мозаика из металлических пластинок — Зевс.
— Золото! Чистое золото! Как цепочка у вас, мадам!
В помещении слева небольшое собрание старинных монет.
— Римские динары! Много-много,— восторженно комментирует старик.
Весело злясь на его напористое пустозвонство, я придерживаю экскурсовода и спрашиваю с иронией:
— Как же могло здесь сохраниться столько золота? Неужели никто не пытался растащить? Ведь и берберы тут были, и вандалы, и испанцы, и турки...
— При чем здесь золото, молодой человек? — Старик отвечает неожиданно спокойно, без позерства, устало.— Повторяю вам: вы в центре Истории. Вслушивайтесь в нее! Монеты — история театра. Театр — история Гельмы. Гельма — история Алжира. Мы — весь народ — сейчас сами творим собственную историю. Вы, русские,— вы ведь, из Советского Союза, не так ли? — бескорыстно помогаете нам творить ее. Спасибо. Я — маленький человек — помогаю вам понять прошлое Алжира, а с настоящим вы свяжете его сами. Вчера, Сегодня, Завтра — цепочка не рвется. Она не из золота — из людей...
Плеснув холодной воды на мою иронию, старичок философ возвращается к группе, делает нам жест: «Подождите»,— семенит за угол стены и возвращается с... двумя зажженными факелами.
— Любимое развлечение: толпы народа — факелы — музыка — ночь! — захлебывается старичок. Взобравшись на самый верх амфитеатра, он потрясает горящими факелами, торжественно шествует по полукругу скамей. И вдруг срывается в пляс, смешно взбрыкивая ногами.
— Музыка — ночь — слава богам — факельное шествие — торжество!
Каменные стены гудят, словно здесь и впрямь собрались сотни возбужденных римлян...
Странно: новой информации из его россказней мы не почерпнули, но, как никогда, во время этой экскурсии ощутили: римляне были, жили, вопили: «Добей его!» — и их каменные театры были не менее многолюдны и бурливы, чем современные стадионы.
Амфитеатр полон призраков.
Старичок теряет дыхание, обессиленно садится на камни. Вытирает платком лоб.
— Римляне... Алжир.... История...
Экскурсия закончена. Он спускается с небес искусства и патетики к земным делам: раскладывает на камнях открытки с видами театра...
Прощаемся, выходим из театра, садимся в автобус.
Мальчишки у края дороги размахивают цветами: «Купите, мсье!» Автобус обгоняет трактор, потом двух навьюченных осликов. На небе ни облачка. Кактусы растопырили уши — жарко.
Есть домна!
— О-ля-ля! Если бы я все знал, то давно правил бы не «своими двумя», а «мерседесом»,— быстро и весело говорит старик бельгиец, худой, высокий, высушенный солнцем десятка стран. — Вы думаете, меня трогают эти бункера, эстакады, домны? Ошибаетесь! Я здесь делаю деньги. Чуть-чуть монет на старости лет — это ведь неплохо, не правда ли? Меня вокруг пальца не проведешь, при мне рыбу не утопишь и слона в космос не запустишь — я старый кавалерист! А еще было дело — чуть не умер от жажды в пустыне...
В домик советских строителей заглядывает бельгийский инженер и говорит с упреком: «Жак!» Старик (он у бельгийцев что-то вроде курьера) убегает, а я долго еще перевожу его слова.
Наши строители сидят у стола, заваленного чертежами. Кондиционер гонит ледяной воздух: когда входишь с тридцатиградусной жары, кажется, что провалился в погреб.
— Наговорил, наговорил — и про кавалерию, и про пустыню... А чертежи балок от бельгийцев принес? — ворчат строители.
Несколько дней назад поздно вечером на аглофабрике рухнул бункер, построенный бельгийцами,— тонны металлоконструкций. А значит, пуск ДП-2, доменной печи номер два, которую строим мы, откладывается до восстановления бункера.
Бельгийцы брались отремонтировать бункер за два-три месяца.
Посоветовавшись с рабочими, наше руководство предложило свои услуги — рассчитываем восстановить за две недели. Бельгийцы пожали плечами: пробуйте.
Всякий раз, когда я возвращаюсь в общежитие или встречаю знакомых в столовой, в поселке, меня забрасывают вопросами: что с бункером? Скоро ли? Получится ли? Казалось бы, какое им дело — и переводчикам, и рабочим, которые трудятся у конвертеров, в проволочном цехе,— до того, что творится на домне? И все-таки их трогают «бункера, эстакады, домны». Они беспокоятся.
Обучение — спутник строительства. Алжирцы учатся на рабочих местах, в центре профобучения. Перед первым занятием с десятком рабочих ОТК проволочного цеха я здорово робел, хотя вести урок должен был многоопытный инженер из Новокузнецка Николай Григорьевич Щеглакову обучивший многих алжирских рабочих.
Час моего дебюта прошел скованно, напряженно.
А на перемене подходит улыбчивый парень из моей группы — Мессик, расспрашивает о Советском Союзе, о семье. И под конец говорит:
— Эти занятия с нами — очень хорошо. А то работаем как слепые: нажали кнопку, установили вал, привесили бирку — а зачем, почему? Слепой хорошо работать не будет!
Его простые слова успокоили меня. Значит, десять учеников понимают важность учебы! Напряженность пропала.
Учеба шла трудно. У алжирских рабочих была тяга к знаниям» но объяснять все приходилось с азов.
Выяснилось, что мои ученики считают землю плоской. Попробовал втолковать, но они только посмеялись: «А как же те, которые снизу, не падают?» — и даже, кажется, с тех пор стали меньше меня уважать. После этого я не удивился, когда обнаружил, что они не знают ни про атомы, ни про молекулы — в Корине, главной книге жизни мусульман, ничего этого нет.
Один из учеников, Бугаба Хамади, тяжело вздохнул:
— А откуда нам знать про эти... как их... молекулы? Мы в лучшем случае четыре года в школе учились — надо работать, поддерживать семью. Вот подрастет новое поколение — у всех будет как минимум среднее образование.
