Кручу в руках маску, которая не маска. Уж вернуть симбионту нормальный человеческий облик современная медицина оказалась способна.
Яр хотел ее выкинуть. Но мы с Андреем уболтали оставить на память и в назидание потомкам.
Изнутри она пористая и рельефная, снаружи — гладкая. Дотрагиваться неприятно, но само действие завораживает.
А лицо у него оказалось совсем не такое, как я придумала. На мой вкус, настоящее гораздо симпатичнее. И он по-прежнему говорит мало — короткими колкими фразами. И холодом обжигает ничуть не хуже, чем раньше. И терпеть не может, когда при нем говорят о событиях шестилетней давности. Мы деликатничаем, хотя общими усилиями почти выстроили полную картину тех событий…
— Ильза, швартуемся. Посмотри, пожалуйста, где нам приткнуться…
— А сам?
— А кто у нас интуит?
— Так и быть, сделаю.
— И пожалуйста, убери с глаз моих эту штуку… отвлекает.
Алексей Молокин
Опыт царя ирода
Наши детки — сабли, пули метки,
Вот где наши детки!
Старая солдатская песня
Иллюстрация Виктора Базанова
Если бы его спросили сейчас, как он представляет себе счастье, он бы ответил, что счастье — это пить пиво и смотреть на дождь. Почему именно пиво, спросили бы его, и почему под дождь, а он удивился бы, что люди не понимают таких простых вещей, и ушел бы смотреть на свой дождь из-под навеса какого-нибудь летнего кафе, знаете, бывают такие навесы, полосатые, открытые со всех сторон. Таких уже давно не делают? Жаль! Оттуда так удобно смотреть на дождь и тоненьких девушек — марионеток, прыгающих на серебряных небесных нитях через лужи. Почему на девушек? А для чего же тогда смотреть на дождь, если под ним нет ни одной хорошенькой девушки? Кроме того, на девушек смотреть приятно всегда. И пиво под дождь идет просто замечательно.
Только никто не спрашивал. Видимо, никого не интересовало его представление о счастье. Ну и черт с ними!
В соседней комнате грохнуло, взревело как-то сразу, без разгона, потом раздался хриплый рев, словно певцы соревновались, кого громче стошнит в микрофон. Сын включил музыку. Он знал, что такая вот, нарочито грубая манера пения называется «гроулинг» и что она весьма популярна у современной молодежи, а еще есть «скримминг», это когда не хрипят, а визжат.
«Старый я стал совсем, — подумал он, — ни черта не понимаю в современном искусстве, а ведь понимать искусство — это всего-навсего получать от него удовольствие. Как просто-то! Не умею я получать удовольствие от современной музыки, значит, и вправду стал стар. Впрочем, от современной жизни тоже, хотя способствовал ее становлению и даже весьма. Господи, чему я только не способствовал по молодости да по глупости!»
В сумерках вспыхнул экран. Он удивился, потом сообразил, что установил таймер на шесть пополудни вместо шести утра — ошибся, все время путался с этими «am» и «pm». Потянулся было к пульту, чтобы выключить, но помедлил, пытаясь разобрать, что там такое на экране. Потом понял — во всю панель, от края до края, раскинулась холеная женская грудь с надписью от подмышки до подмышки: «Я — Бомба!». Оператор сменил план, и в неправдоподобно ярком прямоугольнике экрана появилась растрепанная дама в гостеприимно распахнутой блузке. «Я — Бомба!» — истерично-карамельным голосом выплюнула она прямо ему в лицо. «Уже понял», — буркнул он и выключил панель.
Его звали Сергеем Павловичем Еремеем. Человека с такой фамилией редко называют по имени. В детстве, естественно, его звали Ерёмой, а как же иначе-то? А потом Еремей да Еремей. И он привык, даже немного гордился. А теперь вот, на старости лет, опять стали кликать Ерёмой. Дедом Ерёмой, хотя дедом он так и не стал, только пенсионером. Сын не спешил продолжить род Еремеев. Когда-то Сергей Павлович занимался интеллектуальными системами автоматического управления с распределенными параметрами. Системы были сплошь боевого назначения, хорошие системы, умненькие и страшненькие. Потом вышел на пенсию и снова стал, как в детстве, Ерёмой. А теперь вот — опять Еремеем. Понадобился, стало быть.
Что это такое — интеллектуальные системы с распределенными параметрами? А что такое нейрометалл, вы знаете? Что-то такое слышали, да? Ну, правильно, у вас же наверняка имеется собственный глайдер или хотя бы гравипед. И про аксонные индукторы тоже? Нет, про аксонные индукторы не слышали, да и зачем? Нормальному человеку совершенно ни к чему знать, как устроен боевой нейротанк-робот или автономный комплекс противокосмической обороны, есть ведь вещи поважнее, не правда ли? Например, как правильно выбрать губную помаду для орального секса или не ошибиться при заказе очков от сглаза. В открытом обществе столько интересного, будоражащего, а главное — доступного, до аксонных ли тут индукторов! Да и важно ли, почему все современное оружие разумно и насколько оно разумно? Существенно лишь то, что оно мыслит и даже чувствует, оно себя осознает, пусть и на уровне ребенка, но тем более жестоко его уничтожать! Помните про слезинку ребенка? И не важно, что, капнув на планету, эта слезинка превратит ее в черную дыру. Да-с, господа, слезинка ребенка ставит точку в любой полемике!
Журналисты вовсю эксплуатировали тему всеобщего разоружения. Комитет по безопасности планеты принял наконец решение, но оно, вроде бы такое долгожданное, вдруг показалось цивилизованному человечеству отвратительным и жестоким. Похоже, этому самому цивилизованному человечеству угодить было в принципе невозможно. Внезапно, словно никто об этом раньше не догадывался, лучшие представители рода людского осознали, что, уничтожая оружие, они уничтожают миллионы ими же сотворенных разумных существ. Точнее — не ими. Как раз лучшие-то представители, к которым причисляли себя второразрядные политики, разухабистые артисты, малотиражные писатели, журналисты, политологи и прочие склонные к публичному жужжанию особи, к созданию интеллектуального оружия отношения никакого не имели. Его создавали другие, уже давно записанные лучшими людьми в парии, эти другие были по определению безнравственны, старомодны, малосексуальны, скверно разбирались в политике, бизнесе и моде и вообще выглядели и разговаривали черт знает как. Естественно, в сложившейся ситуации виноваты были они, и только они. Их терпели, пока их детища были необходимы для защиты ума, чести, совести и прочих жизненно важных органов венцов творения, включая, разумеется, задницу, но сейчас, когда настала эпоха мира и выяснилось, какова цена этой защиты, терпение просвещенных людей лопнуло. Да и повода напомнить о себе ни ум, ни честь, ни совесть, ни тем более задница, от которой, как говорится, «отлегло», упускать не собирались.
И они его не упустили.
Расплодившиеся за последнее время импозантные специалисты в области всеобщего и полного гуманизма выступали с требованиями оставить разумное оружие в покое, разумеется, лишив предварительно способности убивать. Да откуда бы им знать, убогим, что оружейный нейрометалл в принципе отличается от нейрометалла общего применения! Что способность к убийству закладывается уже при его создании, и никакие стишки, сочиненные юной системой залпового огня, или песенки, трогательно прошепелявленные по всеобщей информационной сети скучающей термобарической бомбочкой, не помеха основному инстинкту любой боевой системы.
Впрочем, пора было идти. В Центре ждать не любили.
Еремей брезгливо покосился на вывешенную на двери комнаты сына майку с надписью «Я Танк». Майка была несвежей, изображенный на ней аляповатый танк, горестно свесивший трубу масс-драйвера, — уродлив и жалок.
«Настоящие танки из нейрометалла прекрасны», — зло подумал он, ткнул в сенсор и вышел из дома на улицу.
Журналисты, конечно же, были тут как тут. Давешняя передача велась прямо от его подъезда, он это знал, но все равно пошел, потому что его ждала работа. Работа наоборот, то есть уничтожить то, что им было создано раньше. Ему казалось, что он всегда знал — такое время наступит, и готовился к этому. Вот оно и наступило, только он оказался не так уж и готов. Плохо, наверное, готовился.
Потянуло вечерним холодком. Озябшая дамочка-бомба, полагая, что уже сыграла свою роль, торопливо застегивала блузку, но, завидев вышедшего из подъезда немолодого, слегка прихрамывающего человека, самоотверженно рванула пуговицы и стремительно заколыхалась ему навстречу.
— Я — Бомба! — закричала она, косо надвигаясь на Еремея. — Убей меня или хотя бы…
«Гадость какая», — подумал он, опуская голову и делая шаг в сторону.
Негустая толпа протестующих испуганно расступилась, пропуская его к служебному глайдеру.
— Ирод, — услышал он за спиной. — Ерёма-Ирод! Детоубийца!
Черная, выгнутая наружу дверь без стекла опустилась, напрочь отрубая внешние звуки.
