с ним. Пожалуйста.
— А что говорить?! — Людмила вскрикнула, грохнула чем-то в другой квартире, в чужой жизни. Вернулась с работы, хотела разогреть ужин, покормить сына… О внуке Михаил Федорович тоже вспоминал, но любовь к мальчишке была далеко не такой сильной и всепоглощающей, как любовь к дочери. Галка вообще не догадывалась раньше, что можно так сильно и самозабвенно любить, прятать всю жизнь себя настоящего, только бы она не плакала.
От грубого окрика Михаил Федорович будто бы сжался внутри, и, Галка чувствовала, ровно также съежилась вторая его часть внутри Людмилы.
Та протяжно вздохнула, переборола злость.
— Что говорить?.. Что я считала его лучшим человеком на земле, а потом своими глазами увидела, какой он мелочный и мерзкий, как предавал, перешагивал, плевал! Как на всех ему было безразлично, лишь бы деньги, деньги! Мразь. Что я специально и Витальку просила, и вас, потому что думала, что нельзя такому человеку пропадать, он хотя бы внутри двоих остаться должен, с ним будет и легче, и чище. Я бы… я бы не хотела знать, какой он на самом деле. Я бы лучше восхищалась бы им умершим, и плакала бы, и тосковала, чем ненавидеть. Мне стыдно, бесконечно стыдно, что вы все это видите, и мне приходится, как он мог вообще….
Рыдания перекрыли ей кислород, в трубке зашуршало.
— Да, это он. Но вы же чувствуете, как он вас любил.
— И что! — вскрикнула она. — Я же любила совершенно чужого человека, верила ему!
— И он очень крепко любил вас в ответ. Вы же и сами догадывались, что не бывает таких идеальных людей, а он замечал это, боялся. И вы боялись заметить его червоточину, себе в ней признаться, да? И руки сломанные у его сожительниц, и лицо распухшее от синяков, и как он приносил вам кукол в роскошных платьях, а зарплата-то малюсенькая… Ведь так?
Она помолчала.
— Да.
— И он из штанов выпрыгивал, чтобы таким идеальным для вас оставаться. Я тоже его почти ненавижу, я брезгую его в зеркале замечать, но его любовь к дочери, к вам, Людоедик, это другое. Она искренняя, большая. Она не пройдет так просто. И я всегда боялся, что меня настоящего ты просто перестанешь любить.
— Да я всегда бы тебя любила, слышишь! — взвизгнула она и разрыдалась, уже не таясь. — Что, если ты червяк подлый, я отца разлюблю?! Ты столько для меня, один всегда рядом, и я бы… Я все равно тебя люблю, пап! И я не расскажу никому, и я не ненавижу тебя, а обожаю, я восхищаюсь все равно, и себя за это ненавижу, и не понимаю! Папа, ну зачем?!
…Они говорили почти час, и Галка добровольно отступилась, дала чужой личности заполнить себя по макушку. Голос ее стал ниже, как в плохой пародии, Людоедик всхлипывала и вытирала лицо бумажным шуршащим полотенцем, будто до этого она боялась услышать признания не только от половины отца в собственной памяти, но и от самой себя. Они вспоминали. Как исчезла в одно мгновение мать, и Михаил Федорович называл себя «батемать», а Людоедик смеялась. Как учил ее играть на гитаре. Как написал в завещании отказ от передачи воспоминаний, а Людмила через знакомого нотариуса переписала эту бумажку и разделила эмоции вместе с Галкой. Как Людмиле было и больно, и стыдно, и жалко — и его, и себя, и сына собственного, как хотелось позвонить и страшно было, что Галка напишет заявление, затаскает по судам. Как Людоедик отказывалась дать отцу даже шанс поговорить, и он молчал в ней почти все это время. А тут Галкин звонок, а она сегодня упала на ледяной дорожке, сломала запястье, и в травмпункте на нее наорали, и знобило, болела рука, и она сорвалась, и крикнула честно, и самой теперь полегчало…
Галка слушала их, как слушала разборки Лилии Адамовны и Ивана Петровича через стенку, и без конца удивлялась. Людмила, кажется, простила бы отцу даже убийство, такой сильной и всеохватной была их любовь. Еще долго на черной кухне стояла тишина, Галка гладила замолкший телефон и думала о маме. Ей страшно было забирать мамины эмоции — а вдруг и она была глубоко внутри человеком подлым и завистливым, просто умело пряталась?..
Нет, мама на такое не способна. Еще одна отговорка, оттянуть время, наскрести в себе (или нет) решимости, справиться с собой. Галка крутила в пальцах пустую кружку и впервые думала, стоит ли ей залезать в чужую голову, пусть даже голову родного, любимого человека? Может, там осталось что-то такое, чего мама не хотела бы сказать даже ей? Может, и стоило маминым воспоминаниям уйти с ее смертью?
Как ее не хватало, как хотелось поговорить. Можно было, конечно, попросить девочек, чтобы они забрали мамину память себе, а потом поговорили с Галкой, но им тоже веры не было — будь там что-то такое, о чем Галка боялась бы узнать, и они соврут без раздумий. И потом, это ведь предательство. Это Галкино наследие, ее ценность, и если забирать — то только ей самой, не бояться и не противиться.
Галка подошла к окну, подышала на холодный стеклопакет и нарисовала что-то пальцем — пазл, последняя частичка, которой всегда не хватало.
— Теперь-то вы от меня отстанете? — спросила она вслух, но Михаил Федорович как обычно ничего не ответил. Галка попыталась найти знак от мамы, весточку и в далеком беззвездном небе, и во вспыхнувших холодных фарах, и в скрипе чужих шагов. Мама не отзывалась, мама ушла окончательно, и теперь Галка за все отвечала сама.
Ей стало еще чуточку легче, и она надеялась, что вот из таких «чуточек» она и сможет вскоре подняться, распрямиться под грузом своих и чужих проблем. Она вслепую набрала сообщение Палычу, что, как только выздоровеет, хочет забрать материнскую память — в конце концов, если бы мама хотела утаить что-то важное, она отказалась бы в завещании от передачи своих эмоций. Значит, следовало попробовать.
Хотя бы попытаться.
Когда Дана вернулась от Галки, растоптанной, разбитой, после всей той ночи в рыданиях и выговоренной через силу боли, все просто не могло закончиться хорошо. Проще было забыть — отец, конечно, разошелся, выволок Дану за волосы на кухню и пару раз саданул так, что она подавилась воздухом и даже выругалась беззвучно, но кухонная дверь утаила это от Али и Лешки. Ни одного синяка, никаких царапин, а давно разбитая губа уже затянулась, и лишь тонкая
