проклеили на всякий случай, чтобы не разносила заразу по дому. Раньше, в доковидные времена, больных в этой квартире точно также отселяли в дальний угол комнаты, но тогда хотя бы разрешалось выходить на кухню или в туалет. Теперь до чистого мазка у Даны не было на это шансов. Но и лежать, бесконечно таращась по сторонам, обдумывая то свои, то чужие проблемы, тоже не было сил — Дана не умела отдыхать. Бегом на учебу, потом — на подработку или брать заказы, скрючившись над единственным письменным столом на всю квартиру, потом забрать Алю из садика и дождаться Лешкиного возвращения с кружков, подготовиться к занятиям, проверить уроки у брата, поиграть с сестрой, наварить супа и накормить семью, вечером взять волонтерский вызов, забежать на почту и отправить открытки…
Одиночество шептало из-под кровати голосом мертвой Галкиной мамы. В открытках прятался белый пухлый конверт, на который Дана приклеила цветочную марку из Нидерландов, да и подписала специально размашисто, жирно, будто бы чужой рукой — даже если отец и найдет, то вряд ли заинтересуется. В конверте она прятала деньги, отказывая себе в обедах, проезде на автобусе или новых открытках. Его тяжести хватило бы на первый взнос за квартиру, но Дана медлила — нужна будет мебель, посуда, запасы еды, одежда… И если с первыми двумя пунктами мог помочь Палыч (Дана наболтает ему, что знакомая съезжается с женихом и очень просит книжный шкаф, кровать и табуретки с погнутыми ножками), то решиться с остальным было невыносимо трудно. Дана боялась, что сделает для мелких только хуже — выломанные двери, багровый отец на пороге, наряд полиции, слезы и крики, Алю волочат по чужому подъезду…
Все надо делать с умом.
Ума у Даны не хватало.
От пряников и парацетамола гудело в животе, и Дана решила ненадолго выскочить на кухню — хотя бы залить в себя горячего черного чая или поискать хлеба, чтобы не кружилась голова. А еще на дверце холодильника лежала каменная половинка лимона, и Дана уже чувствовала кислый цитрусовый аромат от кипятка.
Квартира показалась чужой: ударило по глазам светом, пропитанные солнечными лучами половицы обжигали даже через носки, пахло чем-то незнакомым, по-медицински неприятным. У края простыни лежали резиновые хозяйственные перчатки, несколько белых масок и записка от отца. Дана брезгливо подтянула ее к себе пальцем ноги.
Выходить запрещается. Дышать своими вирусами в квартире запрещается. Обрабатывайся спиртом, жди, пока тебе принесут еды. Ведро стоит у кровати. Маску НЕ-СНИ-МАТЬ! Нигде и ни при каких условиях.
И короткое, почти ласковое в конце — «папа».
Сплошная забота.
Хмыкнув, Дана обошла подарки стороной. Сунулась на кухню — там, в потоках бесконечно льющегося солнечного света, такого холодного и ясного, который бывал только в первые дни декабря, стояла маленькая темная девочка. Это Аля. Она вскинула напуганные, черно-огромные глаза, замерла перед больной и смертельно опасной Даной, и той захотелось броситься вон из квартиры. Не успев сообразить, она отшатнулась обратно в большую комнату — так тело реагирует на прикосновение к закипевшему чайнику, это инстинкт, попытка спасти, защитить.
— Фу-у-у, я думала, воришки! — радостно сказала Аля, и Дана бросилась бежать. Ее бросило плечом на косяк, ударило деревянной костью и занесло вбок, мир подпрыгнул и насмешливо замерцал, будто от пола волнами поднимался жар, но Дана слышала лишь бьющую в виски мысль: заразная! Заразная!
Аля побежала следом.
— Ты выздоровела? — с надеждой в спину кричала она.
Дана прицельным пинком забросила в свою клетку перчатку и маски, задернула самодельную дверь и рухнула на колени: подоткнуть, поправить, заклеить… Чтобы ни щелочки не осталось, ни луча солнечного света, ни капли ее отравленного дыхания.
Хриплый рев вырвался изо рта:
— Отойди, я заразная!
На всякий случай с ног до головы обмазалась спиртовым гелем, растерла прохладное желе по губам и под носом, наверное, обрадовалась бы резкому запаху спирта, но дрожали руки и паника перекрывала кислород. Безмозглая, просто безмозглая. Чаю ей хочется, хлеба. Только мелкую Альку ей и не хватало заразить, а она ведь упрямая, полезет сейчас под простыню с расспросами, заболеет, и детская смертность невелика, но в прошлый раз она болела сильно, тяжело, и вдруг сейчас…
— Папа сказал, что тебе нельзя выходить.
— А я и не выходила. Тебе показалось.
Аля засопела. А что ей говорить? Про кипяток с лимоном, про опасность болезни, про то, что им даже разговаривать не надо бы?
— Ты чего не в садике?..
— Мама на работу опаздывала, сказала мне на кухне сидеть. Я там рисую, куклам косички заплетаю. А можно мне…
— Нет! — Дана поняла вдруг с удивлением, что плачет. Смазала с щеки пальцами мокрое и прохладное, неверяще уставилась на слезы. Ее трясло и знобило, головная боль горячими гвоздями вбивалась где-то за глазницами, но слезы…
Она никого не заразила. Ничего не трогала руками, только появилась перед сестрой — и сразу спряталась. Она на пустом месте разводит катастрофу: в конце концов, в прошлый раз они болели все вместе, потому что в тесной однушке попросту некуда прятаться друг от друга.
Раскраски, куклы…
— Больше из кухни не выходи, — попросила Дана. — А я тут буду сидеть, на карантине.
— А поболтать нам можно?
— Можно, конечно. Но только ты будешь за дверью, хорошо? Чтобы я не волновалась.
— Заметано! — и Аля радостно убежала на кухню.
Весь день они перекрикивались — когда закончились темы для разговоров, Аля сочинила про каждую куклу по сказке, про их семьи, десятерых детей и трех бабушек, про папу-воспитателя… Она рассказывала, какие у них шелковистые и блестящие волосы. Просила Дану придумать, чего бы ей нарисовать, и щедро рисовала эти самые подарки.
— Я под шторку положу…
— Нет! Пусть ждут на подоконнике. Я поправлюсь и заберу, ладно?
Дана вползла на разобранный диван, сбросила промокшую от пота простыню и растянулась на пружинах. Она то проваливалась в сон, то вздрагивала от резкого звука, то доставала открытки и вслушивалась в Алину болтовню, то плыла в горячей тишине — сестренка спрашивала ее о чем-то и, не услышав ответа, справлялась сама. Дана помнила, что ей надо отвести мелких на елку во Дворец культуры металлургов, найти бы колготки и колючее шерстяное платье, и она вроде бы вставала, и доставала вещи, а потом снова просыпалась и снова пыталась подняться. Ей мерещился жуткий прокуренный Дед Мороз с желтой бородой, древняя музыка и елка с криво склеенными бумажными фонариками, коробки с конфетами, внутри один мандарин, карамель и грильяж, о который можно сломать зубы… Сказки на сцене год за годом
