полиматом: в данный момент, по его собственным словам, сочинял музыку к балету, который будет представлять собой синтез всех его познаний. Говорил на семи языках: французском, русском, мадьярском, английском, итальянском, армянском и древнегреческом. Гипноз и месмеризм изучал под руководством французских неврологов и восточных мистиков, а также утверждал, что в совершенстве владеет йогой и тантрическими искусствами.
Сейчас же, поведал мне Бальтазар, он возвращается в Европу, потом двинется в Александрию и поднимется по Нилу до Хартума, чтобы присутствовать на бракосочетании своей сестры с неким эфиопским принцем. После этого, заявил мой собеседник, он намерен обосноваться в Париже и трудиться там гипнотизером. Дело его жизни — помогать другим, объявил он.
— Чем я могу быть полезен вам, мадам? — осведомился он, подаваясь вперед, широко раскрыв огромные карие глаза, жуя глазурованный пудинг с каштанами.
— Даруйте мне покой, — ответила я, поняв, что вновь поддалась неведомым, неподвластным мне побуждениям. — Даруйте утешение. Снимите бремя с моей души, очень вас прошу.
— Какова природа этого бремени?
— Имя ему — разбитое сердце.
В тот вечер я ужинала со своим спутником Люсьеном — у него было отдельное купе. Радость мешалась с грустью, ибо я подозревала, что вижу его в последний раз, а я испытывала к нему глубочайшую приязнь.
На следующее утро, после того как я в одиночестве позавтракала в своем купе, в дверь постучали. Бальтазар. Он вошел, запер дверь, сел в кресло. Я уже лежала на узкой полке, подложив под голову груду подушек.
— Когда я закончу отсчет от десяти до одного, вы уснете, — произнес он. — Потом я задам вам вопрос, вы откроете глаза и посмотрите в мои. И ответите со всей мыслимой честностью.
Считал он медленно, глядя мне прямо в глаза. Закончив отсчет, спросил невыразимо мягким голосом:
— Расскажите мне о самом счастливом дне в вашей жизни.
— Самым счастливым днем в моей жизни стало двадцать второе марта тысяча восемьсот восемьдесят первого года, почти девятнадцать лет тому назад. В тот день мне наконец-то удалось вернуться домой.
— Где ваш дом?
— На острове Оаити. Это островок на востоке Тихого океана, между Сандвичевыми и Маркизскими островами.
— Вы там родились?
— В определенном смысле да.
— И уехали оттуда в молодости?
— Да, причем не подозревая, сколько времени у меня уйдет на возвращение.
— И сколько?
— Несколько жизней.
Бальтазар помедлил.
— Сколько именно?
— Сейчас пятая подходит к концу.
Он откинулся на спинку стула.
— Мы не в салонные игры играем, мадам Эдмонда, — произнес он с уязвленным видом. — К гипнозу нельзя относиться с фривольностью и легкомыслием.
— Это не фривольность, — ответила я. — Я с вами полностью откровенна. На то, чтобы вернуться к себе на остров, у меня ушло девяносто лет.
Он прищурил карие глаза, склонил голову набок и щелкнул языком, уйдя в свои мысли.
— Что за странные заявления? Вчера вы мне сказали, что не верите ни в метемпсихоз, ни в существование души.
— Метемпсихоз — это переселение душ после смерти. Соответственно, говорю я не о метемпсихозе, поскольку смерть здесь ни при чем. Я это называю переходом.
Он обдумал мои слова, а потом лицо его озарилось несказанной радостью. Он встал на колени у моей кровати, взял мою руку в свои.
— Прошу внимания! — возгласил он. — Я был уверен, что вы обладаете необычайной душой — и вот оно, доказательство! — Он страстно расцеловал мне пальцы. — Мадам, прошу вас, окажите мне честь, поведайте истории своих жизней. Каждой из них.
Услышав эти слова, я поняла, что почти подобралась к своей добыче. Знала я и то, что перехитрить хитреца будет непросто. Нужно усыпить его бдительность, а усыпить бдительность профессионального шарлатана проще всего напускной безыскусностью.
— Хорошо, — сказала я, — но на этот рассказ уйдет целый день, и я требую, чтобы вы меня не прерывали.
Двадцать второго марта тысяча восемьсот восемьдесят первого года, стоя на палубе «Экватора», купеческой шхуны, курсировавшей между Таити, Маркизскими островами и Оаити, я искренне верила, что мое странствие, растянувшееся на несколько жизненных сроков, наконец подходит к концу. Я все же вернулась в то место, которое покинула так бездумно, в место, о возвращении в которое мечтала с тех пор неотступно. Вуаль, что я не снимала на людях, не только скрывала мое изуродованное лицо — скрывала она и воспоминания за век с лишним. Тридцать шесть лет, все еще не замужем, — я слыла старой девой. По счастью, солидное состояние защищало меня от остракизма, ибо даже небольшие деньги способны магическим образом превратить дефект в причуду, а наглость в эксцентричность. Вот только не всякое горе излечивается деньгами.
За много часов до того, как впередсмотрящий крикнул: «Земля!», я стала во всем опознавать приметы нашего приближения: мне знакомы были формы облаков и аромат ветра. Ночные звезды, птицы над головой, игра волн на поверхности океана — все эти знаки говорили мне, что воссоединение близко. А главное, знакомы мне были карминово-красные летучие рыбы, те, с двумя рядами плавников, которые выпрыгивали из воды и снова в нее опускались, радуясь уже тому, что живут. Когда остров наконец показался — всего лишь синяя точка на горизонте, — сердце мое пустилось вскачь, так и грозя выскочить из грудной полости. Чем ближе мы подходили к острову, тем отчетливее я опознавала его очертания: скала в форме обелиска на южной оконечности, название ей Черная Цапля, бесконечные лесистые холмы и долины, водопад под названием Серебряная Слеза, столбы в форме колоколен и нависающие над всем этим горы.
Радость моя мешалась с трепетом, потому что в пути я успела повидать много других островов и теперь опасалась худшего и для своего острова, и для его обитателей. Я заранее узнала, что на нем правит король по имени Мехеви, но королем его поставили французы, и от короля у него одно только имя. Почти половину периода моего отсутствия остров находился в составе Французской империи.
Когда судно пришвартовалось у причала, отходившего от того самого пляжа, с которого я много лет назад уплыла отсюда, я порадовалась, что лицо мое скрыто вуалью: не хотелось, чтобы кто-то увидел слезы, струившиеся по моему изувеченному лицу.
Едва я сошла на берег, меня окружила стайка детишек и совсем карапузов. Детям явно непривычно было видеть женщину в черной амазонке, цилиндре и под вуалью. Я ругала себя за то, что не догадалась прихватить для них сладостей. Какой-то чиновник отогнал детей прочь и повел меня в здание таможни — в одну из нескольких сараюшек возле причала. Жара внутри стояла невыносимая. Чиновник уселся за колченогий стол, на котором лежал толстый гроссбух,
