и Дана с сожалением подумала, что тоже не отказалась бы перекурить. На нее напала слабость, затряслись руки, пересохло во рту. Осторожно, чтобы не потревожить гулкую тишину, которая пришла на смену крикам и сборам, Дана снова повесила в проходе простыню (хоть в этом и не было больше никакого толка), сняла маску с перчатками, съела пару зерен соленого арахиса — от мыслей о еде тошнило, но ей нужна была энергия. Только-только отступившая головная боль вернулась, и Дана поняла, что попросту не выдержит ожидания — слушать, как отец ходит от газовой плиты к столу, как копит в себе бешенство, чтобы выместить его на дочери и спокойно завалиться спать; вздрагивать, оттягивать встречу… Пытка.
Вместо этого она упала на кресло и завернулась в одеяло — ледяные ладони и ступни замерзли почти до боли, — а потом и вовсе заснула. Заснула почти мгновенно, крепко, наверняка.
Видимо, ее тело тоже мечтало о передышке.
За ночь она проснулась всего однажды — горел детский ночник на столе, и она по привычке прислушалась к дыханию брата и сестры, но ничего не услышала и переполошилась. В голову долго не возвращались мысли о вчерашнем вечере, а с воспоминаниями пришло и волнение — где они сейчас? Нашли ли жилье, или сидят где-нибудь в подъезде на пакетах, пока мать, впервые решившаяся хоть на что-то в своей жизни, лупоглазо таращится по сторонам и не понимает, что ей делать?..
Ни сил, ни воли позвонить у Даны не нашлось. Она так и лежала бы, бесконечно прокручивая себя в мясорубке этих мыслей, если бы не новый скрип половиц.
Отец вышел из кухни.
Она вся подобралась — сколько раз читала, что расслабленное тело легче принимает удары, и старалась даже, пробовала — да-да, вроде бы все было именно так, хотя тогда ведь отец пробьет глубже, и будут болеть почки, как же там было-то, в самоучителях… Пока она в панике металась от одного варианта к другому, отец прошел в родительскую часть комнаты и упал на диван с тяжелым вздохом, будто надеялся выпустить и болезнь, и бессилие свое, глухое, лишенное ярости, завозился. Видимо, ничего не ушло — он поскрипел пружинами, поднялся и достал из шкафа одеяло, пропахшее лавандовыми таблетками от моли.
И все на этом?..
Война закончилась, так и не начавшись.
С той поры они жили вдвоем.
Она иногда представляла себе, как это будет, если вдруг из квартиры пропадут все, кто был ей дорог, и останется один лишь отец, не сдерживаемый больше ничем — обычно такое приходило в кошмарных снах, и, проснувшись в полумраке «детской», спрятанной за шкафом, Дана долго унимала растревоженное сердце. Каждую секунду быть начеку, готовиться к недовольству и первому удару, избиению… Предчувствие, одна возможность этого ада казались ей хуже реальности, да так оно, по сути дела, и вышло. Она сама накручивала это напряжение, боялась шорохов и скрипов, покашливаний. Пряталась за простыней и прислушивалась до звона в ушах.
Дана почти не заглядывала к отцу, ходила по дому на цыпочках, будто ее не существует. Отец угадывался по хриплому дыханию, редким вздохам и шлепающим шагам за водой или до туалета. Каждый день Дана созванивалась с Галкой и шепотом умоляла ее рассказать хоть что-нибудь, любую чушь, только бы слушать и отвлекаться от этой пустой квартиры, полной молчания и наэлектризованного воздуха. Галка уже шла на поправку и даже не заикалась про Михаила Федоровича, сбегала из дома при любом удобном случае — она оказывалась то в замороженном парке за остановку от материнского дома, то бродила по частному сектору, то просто гуляла в палисаднике за пятиэтажкой. Садилась, подложив одеяло на замороженные доски, и говорила с Даной.
Та кивала в ответ, зная, что Галка все равно не видит.
Отец тоже появлялся редко, словно бы они вдвоем держали оборону и не пересекали засечную черту. Кажется, болезнь скрутила его не на шутку, не зря он так боялся этой «новомодной заразы». Лающий кашель, напоминающий скрип старого, изъеденного короедами тополя, доносился из его угла и днем, и глубокой ночью. Отец вставал над раковиной и пытался откашляться, выщелкивал с полым звуком парацетамол из блистера, булькал сырой водой. Когда он засыпал, тяжело и лихорадочно, Дана пробиралась на кухню и варила диетический супчик, или запекала картошку в мундире, или соображала полную чашку ароматных пельменей: перец горошком, замороженные веточки укропа, лавровый лист.
Она всюду оставляла ему записки: «вода в чайнике, в кружке малина, завари», «пельмени в холодильнике, две минуты в микроволновку», «напиши, какая тебе нужна еда», но отец молча выбрасывал бумажки в ведро и поддерживал режим радиомолчания. Не воспитывал, не злился, просто молчал — кажется, они и словом не перекинулись после отступления матери с мелкими наперевес.
Никаких ударов. С одной стороны, Дана отца жалела: даже по дыханию было понятно, как тяжело ему дается эта болезнь, но в то же время не могла не радоваться этому вынужденному перемирию. Его болезнь была для нее благом, и в то же время беспокойством — рано или поздно он выздоровеет, и тогда на смену бессилию вернется злость. Когда он кричал и замахивался, это было привычным для Даны, знакомым. В какой-то момент она поняла, что даже хочет, чтобы это вновь поскорее случилось — началось и закончилось, предсказуемость, спокойствие.
Квартира стояла в глухом предчувствии.
Незаметно мелькнули новогодние праздники — Дана не решилась ночью включать телевизор, но нашла трансляцию очередного глупого и вымученного голубого огонька в телефоне, прослушала поздравления в наушниках, рано собралась спать. Открыла бутылку детского шампанского, которое заранее купили для Али — Дана знала, что в холодильнике стоит и российское, горьковато-душистое, но не решилась его достать. Проверять, хватит ли у отца сил на новый воспитательный урок, ей не хотелось. Или все же хотелось? В бесконечном чередовании этих вариантов, их мысленном переборе Дана выдыхалась так, что не была способна больше ни на что другое. Готовить праздничный стол у нее тоже не было сил, поэтому она без зазрений совести чайной ложкой нахлебалась водянистой, солено-рыбной икры из жестяной баночки (мама покупала икру раз в год, осенью или летом по большой скидке, а потом все облизывались до главной ночи в году), и заела икру сухарями вместо хлеба.
Не такой уж плохой праздник вышел.
Бывало и похуже, но об этом Дана тоже старалась не вспоминать.
Она совсем забыла про отца. Про тревогу за мелких, про Галкины проблемы, про себя саму — просто так хорошо было объедаться икрой
