«Верховые» мало чем отличаются от воронежцев, орловцев, рязанцев, живут победнее, едят попроще. «Низовцы» с виду проворнее, горячее, сметливее. «Верховые» степеннее, медлительнее, основательнее в делах и, как отмечал один царский генерал, в бою, в походе надежнее «низовых», отличаются храбростью, стойкостью, выносливостью.
Во время войны с Россией Наполеон выпустил листовку: «Казаки трусливы, малодушны, словом, они позор рода человеческого! Криком и многочисленностью своею они могут остановить войско, непривычное к ним; впрочем, две тысячи сих ничтожных всадников не отважатся напасть на один эскадрон, решительно их ожидающий!»*
Трусливы ли казаки? Жизнь в постоянной опасности приучила их быть осторожными, оборотистыми, проворными, сметливыми, гораздыми на всякие военные хитрости. Не зря в обиходе донцов так много метких военных терминов: добыть языка, опознаться, пойти лавой, стоять наслуху, идти на побег и т. д.
В Отечественную войну 1812 года казаки не раз громили наголову эскадроны французской гвардии и брали много пленных. На счету летучего корпуса атамана Платова 18 366 убитых, а пленных 10 генералов и 1047 офицеров, добыто, кроме того, 15 знамен, 364 пушки и 1066 зарядных ящиков*.
Ну а по поводу трусливости врага Наполеон писал больше для поднятия духа своих войск, которым очень досаждали казаки.
В моих беседах с Поповым принимал участие некто Крамсков (между прочим, фамилия, широко распространенная на Дону, как и Бородины, Косоножкины, Камбуловы, Болдыревы (болдырь — помесь казака с татарином), Быкадоровы (от быкадерни — бойни), Мельниковы, Груциновы, Сбитневы).
Крамсков был высок, худощав, с удивительно быстро менявшимся выражением лица. Когда он слушал горячо споривших журналистов, словно сам участвовал в перепалке. На этом маленьком остроносом лице попеременно отражались то любопытство, то удивление, то восторг, то сожаление, то сильное желание высказаться. Но говорить или спорить Крамсков не отваживался, только слушал. Иногда, правда, он бросал витиеватые реплики вроде:
— Всех образованностей и наук превзойденность не могла тут состязаться. Я человек академических посредствий, но и то уразумел всю обстоятельность и приятность выраженных вами достоинств!
Крамсков подвизался в редакции в качестве внештатного селькора, жил на хуторе, работал почтальоном и имел большую страсть к писанию в газету, буквально заваливал редакцию своими опусами.
Сотрудники стонали и скрежетали зубами, читая его пространные корреспонденции, пестрящие «академическими посредствиями». Районная газета всегда испытывала нужду в материалах, и я не раз был свидетелем того, как Попов брал чистый лист бумаги и заново переписывал опус Крамскова. А если в редакции был сам автор, то говорил:
— Берите бумагу и ручку! — И диктовал заметку.
Прочтя её в газете, Крамсков приезжал в редакцию возбужденный, радостно пожимал всем руки.
— Что значит непревзойденная научность!
Глядя на Крамскова, я вспоминал другого корреспондента, дагестанца, от которого таким же потоком шли письма в махачкалинскую газету и неизменно начинались словами: «В высокогорном ауле Гуниб…». Есть, есть в России эта одержимая витиеватой писаниной порода людей, даже среди донских казаков.
В молодости двенадцать лет — как полжизни. Теперь же казалось, что я был здесь от силы год назад. Возможно, потому, что время в городской сутолоке летело неприметно. Или вообще с возрастом прошлое к нам ближе (заметили ли вы это?). Не зря мы говорим: «Было будто вчера».
За двенадцать лет мне довелось встретить Шолохова лишь раз, в Ростове, на просмотре фильма «Тихий Дон», поставленного Сергеем Герасимовым.
Черный цыганковатый молодой человек привозил в Вешенскую сценарий будущей кинотрилогии, чтобы показать его писателю, но прежде почему-то захотел встретиться с собкором областной газеты и всё допытывался, какой Шолохов, как держаться с ним.
— Ну, как он? Как он? — спрашивал этот здоровяк, и кисть его правой руки нервно подергивалась.
Не он один волновался, боясь попасть впросак. Я уже привык к такому поведению людей, да и сам не мог преодолеть в себе волнение, встречаясь с Шолоховым. Огорчительно и смешно, но такова человеческая натура. Совеститься молодому писателю — еще куда ни шло. Отчего было дрожать осиновым листом цыганковатому представителю знаменитого режиссера? Видно, боялся, что нога споткнется, а голове достанется.
Шолохов был недоволен тем, что приехал не сам Герасимов. Сценарий, однако, прочитал и одобрил.
И вот просмотр третьей, последней серии. Все фильмы, сделанные по художественным произведениям, на мой взгляд, иллюстративны. Экран просто-таки не в состоянии во всем объеме и многообразии вместить роман, да еще такой, как «Тихий Дон». Многое, многое остается «за кадром», редко услышишь от зрителей: «Фильм получился лучше книги». Иллюстративностью, беглостью страдает и трилогия Герасимова, хотя сам по себе фильм превосходный, сделан мастерски, как и всё, что выходило из монтажной этого режиссера.
Шолохов выступил с краткой речью; содержание её я уже не помню, но осталась в памяти шутка насчет ростовчанок:
— Поверьте, я знаю их любвеобильную душу, — сказал он по какому-то поводу, чем вызвал в зале смех.
Во взгляде писателя я заметил какую-то непривычную грустинку.
Диктор радио, миловидная впечатлительная девушка, перед этим в редакции восхищенно говорила о Шолохове. Она зачитывалась его книгами, но «живого» не видела, и теперь старалась попасться писателю на глаза.
И ей достался этот рассеянный, с грустинкой, взгляд. Я почему-то подумал, что вот Шолохову уже за пятьдесят, годы уходят. Меньше, меньше остается радостей в жизни, разве только пошутить о женщинах…
В путешествие по верхнему Дону я отправился с московским писателем Мстиславом Левашовым, который в студенческие годы хорошо отзывался о моей прозе, при этом предрекая трудную жизнь: мол, сейчас правдиво писать трудно, а печатать правду ещё труднее. Левашов располагал к себе добродушием, непосредственностью, но в дороге оказался довольно сложным человеком. Мы не раз ссорились, но как-то уживались и два месяца проездили вместе.
А началось путешествие довольно весело. Мы летели из Домодедовского аэропорта. В зале пылкий кавказец во всё горло кричал в телефонную трубку:
— Ксюша, дорогуша, лублу! Лублу одну тебя! Не забывай Яшу Капаридзе. Слышишь, Ксюша? Лублу! Жди, вернусь! — И целовал микрофон под хохот пассажиров, ожидавших посадки в самолет.
…Вплотную к Дону надвинулись меловые горы, кое-где поросшие кустарником, с продольными промоинами понизу. Хотелось побежать по ним вверх, как по ступенькам. Промоины обозначали уровень воды в разные годы и то, как Дон с давних времен пробивал себе дорогу на юг, к Азовскому морю.
В меловых горах зияли пещеры раскольников-монахов, пробитые сто и двести лет назад. В одной уже в наше время жили отшельники — два бородача и женщина. Они держали корову, тоже в пещере. Мне очень хотелось осмотреть монашеские скиты, но Левашов почему-то противился, и не было под рукой ничего такого, даже спичек, чтобы посветить в темноте (оба не курили, равнодушны были и к спиртному).
В каком-то воронежском селе писателей после выступления пригласили на рыбацкую уху. Загодя была наловлена рыба и оставлена в садках, живой её потрошили и бросали, немытую, в котел с кипящей речной водой, приправляли лавровым листом и луком. После того как рыба уваривалась, черпаком выкладывали на траву. В юшку делали новую зарядку, и так до трех раз. Это называлось «тройная уха». Затем разливали по кружкам. Отдельно юшка, отдельно рыба.
Фары от машины освещали трапезу. Свет упирался в непролазную зелень, и она белесо отсвечивала. В пяти шагах, под обрывом, неслышно катил свои воды Дон. На том берегу горели два костра, в их свете появлялись и исчезали люди. Костры, казалось, горели в черной бездне. Меня поразило то, что на свет не летели комары. Ростовские ученые как будто нашли способ уничтожения этих насекомых в личинках, которые, как известно, развиваются в воде. На погибель комарам в реку сыпали порошок. Бог знает, насколько это достоверно, но тот вечер ничем не был омрачен.
Больше поразило другое: необычная тишина на Дону. А двенадцать лет назад, помнится, по всей реке то там, то сям до глубокой ночи плескались, выворачивались упитанные горбыли, будоражили воду судаки и сомы. Среди бела дня один мой знакомый на жилку подцепил сомища — втащить в лодку не смог. Каюк вместе с рыбаком «прибуксировал» до станицы Еланской, километров за двадцать от Вешенской вниз по течению. Добыча заняла всю пароконную повозку. Да, была рыба в Дону, но теперь заметно поубавилась, лишь иногда что-то всплеснет у берега, похоже, лягушка. Зеленых, породистых квакв расплодилось тьма: идешь по глиняной кромке берега, а они одна за другой прыг-прыг в воду, нырнут метра на три-четыре, выплывут, выкатят глаза, растопырят лапы, похожие на человечьи, и покачиваются недвижимые на волнах.
