конец. Гипноз кончился.
Он двинулся быстро по пляжу назад, в пансион, где он остановился и где оставил револьвер и шашку. Да. Даже на любовное свидание нельзя ходить без оружия.
Через двадцать минут он был уже на условленном месте у сосен. Он оглянулся: Наташи не было видно еще. Тогда поручик Архангельский вытянул из кобуры револьвер, приложив дуло к виску, спустил курок и упал лицом в песок, откинув руку с револьвером.
Гипноз кончился — таким вот отсталым мелкобуржуазным манером второй Мишель на первых шагах своего творческого пути объяснял движущие пружины Революции.
Да и язык какой-то несерьезный. А вовлечение никчемного интеллигента в торжественную и бравурную поступь Революции полагалось описывать степенно. Чего второй Мишель и проделал в романе «Перцовы» или, вернее сказать, «Лавровы», наструганном по еще горячим следам ухода товарища Ленина из политической арены.
Начинается увесисто, как полагается: «Борис Лавров, сын инженера, ученик восьмого класса Четвертой классической гимназии, летом 1914 года жил с родителями и братом на даче в Разливе и, как всегда, давал уроки».
И все участники евойной истории до такой степени нормальные, что всех моментально забываешь. Запоминаются только, обратно-таки, до крайности занимательные малочисленные людишки с отклонениями. И самой до невозможности незабываемой обрисовалась Борисова мамаша, исключительно набитая дура, которая воображает об себе до невероятности мудрой командиршей. По сравнению с такой мамашкой Борису и фронт представился не сильно чтобы очень страшным.
Зато большевики выстругались без единого сучка или какой-нибудь там мелкой задоринки: «За нас правда, рабочая правда, народная правда». И народная масса ее слышит во всей ослепительной глубине: «Каждое его слово было полно гнева, но в то же время она слышала в его голосе неожиданную доброту».
Второй Мишель наконец-то растолковал, каким манером никчемный интеллигентик может заделаться до крайности полезным членом передового общества: он может застрелить реакционного офицера. И тогда будет ему счастье: «Какое это счастье — менять жизнь к лучшему и самому становиться лучше вместе с ней».
Правда, и в это светлое полотно проникли кой-какие причудливости из политически незрелого прошлого. Унтер Козловский, к примеру, с мирной дружеской улыбкой объясняет перетрусившему прапорщику: «Я тебя сейчас убью» — и, от всего пуза насладившись его перепугом, разбивает его отсталую голову прикладом. И смело шагает дальше, радуясь и ликуя, что на какое-то время разрешается убивать и ничего тебе за это не полагается.
Даже если кто и сам по себе помрет, и то оченно ему до крайности приятно. Когда этот народный мститель узнает, что у Бориса померши папаша, он ужасно как очень радуется:
— И ты помрешь. Вниз головой в помойку свалишься. Я б людей не хоронил, а в помойку кидал бы — пусть воняют там. Папаша-то твой попахивает уже. Приду понюхать. Вчера Исаакиевский собор сгорел. Из камня сделан, а горел, как спичка. Это я поджег. А сегодня Казанский собор сожгу. А потом все церкви выжгу. Теперь всю Россию жечь надо, чтобы дым пошел. И мужиков жечь. Незачем они живут. Мужик горит долго, как хлеб, и дым от него идет желтый. А городской человек и без спички сам сгорает. Подымит Россия и провалится. На ее месте пустышка будет, дыра, а залатать дыру будет некому.
Отсталые бабы, которые заглядывают в казарму, я извиняюсь, откушать солдатского мясца взамен забранных от них супругов, отзываются о нем до черезвычайности высоко: «Смехота! Такого и на десяток хватит!»
Но это все политически недозрелые пустяки. Главнейшая идеологическая заслуга второго Мишеля — это твердопламенный большевик Фома Клешнев.
Перехватывает в горле, когда читаешь его высокоидейные заявления: «Изучайте Ленина. Ленин продолжил дело Маркса, Ленин осветил всему человечеству путь к счастью».
Но, обратно, и враги тоже не очень-то шибко дремлют:
Клешнев видел революцию в окружении богатеющих и смелеющих собственников, по которым еще не пришло время ударить как следует, и если допустить благодушию владеть собой, то здешняя ненависть, загнанная сейчас в подполье, к восторгу хозяев Запада вырвется и потащит революцию на фонарь, на трамвайный столб, к стенке.
И вот бывшие интеллигенты, с виду вроде бы недотепы и ученые зануды, не просто брызгают идейным ядом, они хватаются уже и за наганы. Такое вот обострение классовой борьбы: «И ненависть ко всем жалеющим врага охватила Клешнева».
Интеллигент не безобидный угасающий чудак не от мира сего, а бешено сопротивляющаяся гадина, хвалила второго Мишеля пролетарская критика.
Только вот большевиков второй Мишель обратно не сумел утеплить. Их силу и несгибаемость он вполне даже очень успешно воспел, а вот их высокую человечность недоглядел. За это его немножко попеняли и попинали.
Второй Мишель попытался еще и поучаствовать в истреблении бешеных псов, шакалов и змей, но чуть сам не угодил в этот подлый зверинец. Только он заклеймит одного бешеного пса и похвалит другого твердопламенного большевика, как тот сам оказывается псом… Еле, в общем, выкрутился.
Но при этом до такой крайней степени твердо перековался, что даже через уже порядочное количество годов после смерти дерзкого властелина, когда уже никто за язык, я извиняюсь, не тащил, еще раз осудил себя, что в незрелом своем начале творческого пути швырнул все свои художественные ресурсы на позорную гибель старой армии, но не показал самого наиглавнейшего — ростков нового.
И еще, уже на старости своих лет, он повторил как свое ленинское завещание для молодого поколения: «В социализме, в коммунизме — единственное спасение людей от всех несчастий и от возможности озверения». И еще того более шибче: «Выше Ленина не знаю никого в истории».
Он после перековки всю дорогу так и шагал в ногу с правильной политической линией.
В 1950 году, в разгар давно назревшей кампании по борьбе с позорным низкопоклонством перед буржуазным Западом, второй Мишель ударил, и крепко ударил, по низкопоклонникам своими «Инженерами». Про то, как в проклятые годы реакции иностранные проходимцы, я извиняюсь, сперли выдающееся изобретение русского инженера. Да еще и чуть не упекли его в тюрьму, когда он попытался, я извиняюсь, ерепениться: «Иностранные промышленники, коммерсанты, ремесленники глубоко внедрились в город»; «Слово „заграница“ импонировало и горничной из „хорошего дома“, и университетскому приват-доценту. Для них само собой разумелось, что все заграничное неизмеримо лучше, чем отечественное»; «Казенные заказы давались иностранным фирмам, пошлины благоприятствовали иностранцам. Вся эта громада власти и денег давила русскую столицу и всю Россию». «Варяги прут на Русь не с оружием, а с деньгой, а царь с министром у них в холуях».
Попутно досталось и всяким модным «философам» в кавычках:
