— Так вот, товарищи, как у брата сложатся дела дальше, неизвестно. Их там сто восемьдесят два служащих, и, возможно, всех их уволят. Ресторан хотят закрыть, и они собираются протестовать там, у себя на башне, на весь Париж. Пусть закроют и Эйфелеву башню.
— А сам еще в школе учишься?
— Какое там!— вздохнул Клод.
Через несколько дней я прочитал в газете «Паризьен»: «В этом учебном году в Парижском районе отмечено новое снижение числа учащихся: на две тысячи детей в начальных классах, на пять — в средних и на три — в старших». Газета сообщала также, что преподаватели, требуя повышения зарплаты и улучшения условий труда, намерены сразу после начала учебного года объявить суточную забастовку в Амьене, Бордо, Кайе, Клермон-Ферране, Пуатье, Ренне, Руане, а затем и в Париже.
...В Парижском метро стены отданы рекламе. На линии, по которой я добирался до станции «Пуассоньер» неподалеку от гостиницы, чаще других попадался такой плакат: улыбающаяся блондинка извещала пассажиров, что отныне, перестав сидеть дома и пойдя на работу, она всегда пребывает в прекрасном настроении. Губной помадой кто-то написал поперек плаката: «А если этой работы нет?»
По французскому социальному законодательству всякий работающий по найму отчисляет в месяц пятнадцать процентов от зарплаты в специальный фонд — кассу социального страхования. Такую же сумму вносит и предприниматель. Из этих денег и выплачиваются пособия по безработице. И хотя на первый взгляд кажется, что расходы и рабочего и патрона в данном случае одинаковы, на деле все обстоит иначе. Закон о выплате безработным пособия дает предпринимателю возможность по своему произволу закрывать предприятия, сливать их с другими или переводить совершенно безболезненно для себя в иной департамент. Государство в любом случае субсидирует рабочих... за счет их же самих, а предпринимателя, перемещающего капитал в более выгодную сферу его применения, избавляет от лишних хлопот во взаимоотношениях с трудящимися.
Народ гордый, а потому и не очень выставляющий напоказ свои несчастья, французы, однако, остро переживают безработицу. Среди квалифицированных рабочих, оказавшихся безработными, часты случаи самоубийства. Для французского рабочего, осознающего себя в обществе прежде всего тружеником, созидателем и гордящегося этим, потеря работы — угроза не только его семейному бюджету. Это угроза его человеческому достоинству.
«Требуются...»
Недалеко от Парижа, в Реймсе, где находится столица короля всех вин — шампанского и где венчали на царствие французских королей, сотрудник газеты «Юнион» Жорж Периньон поинтересовался, какое впечатление осталось у нас от жизни французов. Мы вежливо похвалили кое-что, а наш собеседник с горечью принялся переубеждать нас. Он говорил о том, что тысячи семей, набрав товаров в кредит, годами живут, как в тюрьме, не выходя на улицу, отказавшись от посещения кино и театра, встреч с друзьями и приглашений к себе, страшась болезней и любых случайностей. И все же редко кто приходит к финишу. За пятнадцать-двадцать месяцев случается всякое, внесенные суммы пропадают, вещи увозят кредиторы. Оттого все так боятся увольнения.
— Вы не смотрите на вежливость. К людям у нас, знаете, как относятся? — вставил слово в разговор шофер Алэн, возивший нас.— Я работаю в автомобильном парке уже шесть лет, и каждый раз со мною подписывают контракт только на восемь месяцев. Хозяин, не скрывая, прямо говорит, что мы для него вроде запасных частей. Хочу — пользуюсь, хочу — сменю и выброшу...
И меняют и выбрасывают. На одном углу парижской улицы Шато д"О — несколько бумажек с предложениями работы. Требовались; квалифицированный токарь, механик по ремонту машин и горничная в гостиницу. Смотри-ка, вот ведь и здесь требуются люди, совсем как у нас...
— Да, могут требоваться,— подтверждает Периньон.— Но на каких условиях? Вы заходили, интересовались? Условия такие, что эти бумажки будут висеть там еще долго...
В канун отъезда из Парижа наша машина никак не могла проехать мимо эспланады дворца Инвалидов, где находится гробница Наполеона. Стояли машины, свистели ажаны, дирижируя сложным объездом. В спецовках и стальных шлемах, с зажженными шахтерскими лампочками, с кусками антрацита в руках шли колонны горняков. Уверенно и спокойно они остановили автомобильное движение. Пирамида угля, сложенная ими во дворе министерства, должна была напомнить о тех сотнях их товарищей, которые заняли шахты в знак протеста. Правительство намеревается закрыть шахты.
Рабочие приехали с севера — Путь неблизкий, и большинство из них были молодыми.
— Мы, кто трудится, не хотим быть рабами системы,—звучало в мегафон над демонстрантами.— Путь в будущее для нас — это право на труд...
Валериан Скворцов
Париж — Москва
Пять фотографий Василия Стукалова, матроса и адмирала
Он стоял в проходе у окна, вглядывался в темноту, где огни Москвы постепенно редели, исчезали за набирающей скорость «Красной стрелой»... Подтянутый, крупный мужчина в черном кожаном пиджаке, в свитере, плотно облегающем шею, крепко посаженная с сильной проседью голова. Лицо его я увидел лишь на мгновение: когда вошел в купе, он кивком головы ответил на мое приветствие, встал и вышел. Но этого было достаточно, чтобы в нем признать знакомого, точнее, весь его облик, отлитое раз и навсегда строгое лицо с выражением внутренней сосредоточенности вернули мне состояние, однажды испытанное в присутствии этого человека. Но где и когда? И лишь одно не вызывало сомнения — эта встреча случилась в пути, в нелетную погоду, на аэродроме...
Утром он снова стоял в проходе, свежий» выбритый, застегнутый на все пуговицы. Так же, как и вчера, все его внимание оставалось за окном. Он медленно пил чай, пил стоя, с достоинством человека, не желающего мешать остальным пассажирам купе, а может быть, не хотел вступать в дорожное знакомство. Но тут произошло то, что невольно сняло, наконец, барьер отчужденности. В соседнем купе ехала молодая чета англичанки когда поезд шел уже по окраинам Ленинграда, пересекал Обводный канал — узкий, с застоявшейся водой, выскочил иностранец и воскликнул: «Нэва?» Какое-то время человек у окна молчал. Потом, спокойно, обстоятельно объясняя ему, какая на самом деле Нева, заметил мое смущение. И это, кажется, нас сблизило. Когда англичанин отошел, мы разговорились. Оказалось, мой знакомый незнакомец — в прошлом коренной ленинградец, а сейчас едет навестить могилу матери и боевых друзей. Он так и сказал: боевых друзей.
— Простите, а с кем говорю? — спросил он, почувствовав мою заинтересованность.
Я представился.
Поезд остановился. Мы вышли на перрон. Прощаясь, он протянул свою визитную карточку: «Контр-адмирал Стукалов Василий Викторович, город Москва...» Прочитал и тут же вспомнил, где видел его.
Несколько лет тому назад я возвращался из Арктики, с дрейфующей научной станции. Наш самолет сел на аэродроме. А потом сильно запуржило, и небо для вылета закрылось. Слоняясь в ожидании погоды, я и увидел его. В полной адмиральской форме, он степенно пересек сонный зал ожидания, вышел на воздух и, поморозив себя, вернулся в помещение. Проходя мимо женщины с ребенком, сидящей в кресле, остановился, поискал глазами кого-то. Около него сразу возник молодой капитан-лейтенант, адмирал что-то сказал ему, и тот, взяв вещи женщины, проводил ее в депутатскую комнату.
Коротая время, контр-адмирал всю ночь ходил прямо и с достоинством, ничем не выдал своей усталости...
Так, по счастливому стечению обстоятельств наше знакомство состоялось. И теперь, когда я сижу у Василия Викторовича в его московской квартире, листаю старый, потерявший цвет альбом и знаю уже в общих чертах фронтовую биографию хозяина, мне вспоминается наш разговор в вагоне, Обводный канал... Мог бы кто-нибудь из пассажиров предположить тогда, что именно через этот канал незнакомец, стоявший у окна, возвращался после ожесточенных боев в голодный, дышащий холодом блокадный Ленинград. Он шел к себе домой повидаться с матерью, чтобы снова уйти воевать, но теперь уже до конца, до последнего...
Старые фотографии в самом начале альбома. Они небольшие, на бедной бумаге, пожелтевшие, как давние осенние листья. Василий Викторович рассматривает их молча, будто боится кого-то потревожить. Кажется, забыл и гостя, весь ушел в свое прошлое... На лицах, тех лицах, какая-то особая строгость — отражение того предвоенного времени. Смотришь на едва различимые, размытые плохой печатью снимки и думаешь, что люди тогда не были избалованы и фотографировались лишь в особых случаях. Вот как этот портрет военного моряка Василия Стукалова с нарукавным знаком штурманского электрика. Чистые линии лица, открытый лоб, тщательно зачесанные волосы подчеркивает отглаженный форменный гюйс, а мгновение, застывшее в строгом взгляде, говорит о тревожном предчувствии того, что скоро должно остановить обычный ход жизни...
