Поттерат и его коллеги, изучавшие эпидемию, опросили 769 заразившихся, пытаясь выяснить, с кем те недавно вступали в половую связь. У 168 из них было не менее двух партнеров, и эти люди тоже заразились. Получалось, что роль этих людей в эпидемии была непропорционально велика. «Кем были эти 168 человек? – спрашивает Гладуэлл. – Они не такие, как вы или я. Это люди, которые каждый вечер выходят “погулять”. Это люди, у которых количество сексуальных партнеров намного превышает норму. Это люди, чья жизнь и поведение абсолютно не традиционны».
Действительно ли эти люди так уж отличались от остальных своей склонностью к беспорядочным связям? На мой взгляд, не особенно: исследователи выяснили, что они сообщали в среднем о 2,3 контакта с другими инфицированными. Это значит, что они заражались от одного человека и передавали болезнь одному или двум другим. Чаще всего это были афро- или латиноамериканцы, молодые и имевшие отношение к армии; почти каждый второй был знаком со своими сексуальными партнерами больше двух месяцев [143]. В 1970-х годах Поттерат обратил внимание, что беспорядочные связи сами по себе не объясняют вспышки гонореи в Колорадо-Спрингс. «Больше всего удивляла разница в заболеваемости гонореей между склонными к любовным приключениям белыми женщинами из местного колледжа, где обучались высшие слои среднего класса, и чернокожими женщинами того же возраста со скромным сексуальным опытом и столь же скромным образованием, – писал он. – У первых гонорея выявлялась редко, чего нельзя сказать о вторых» [144]. Тщательный анализ данных из Колорадо-Спрингс позволяет предположить, что передача инфекции, вероятно, больше была связана с несвоевременным лечением представителей определенных социальных групп, чем с повышенным уровнем сексуальной активности.
Отношение к людям из групп риска как к особым, непохожим на остальных, порождает высокомерное отношение к ним, что ведет к сегрегации и стигматизации. Это, в свою очередь, затрудняет борьбу с эпидемиями. Больные часто испытывают чувство вины и страха, и из-за этого многие эпидемии, от ВИЧ/СПИДа до Эболы, долгое время оставались незамеченными. Подозрения, связанные с болезнью, делали инфицированных людей и их родственников изгоями в местных сообществах [145]. В результате люди не хотели сообщать о своей болезни, что, в свою очередь, способствовало дальнейшей передаче инфекции и мешало выявить тех, кто играл ключевую роль в ее распространении.
В начале февраля 2020 года «суперраспространителем» COVID-19 был объявлен некий британец, который посетил Сингапур и перед возвращением на родину успел передать инфекцию нескольким людям в лыжном шале во Франции. Несколько недель спустя, когда стало известно о первом случае заражения в Великобритании, СМИ вновь загорелись идеей найти виновного. 1 марта Sunday Times вышла с заголовком «Коронавирус: охота за нулевым пациентом – британским распространителем вируса» [146]. Сколько людей, прочитав такой заголовок, захочет оказаться этим пациентом? Сколько из них в итоге откажутся от тестирования на COVID-19, махнув рукой на тот легкий кашель, который появился у них после катания на лыжах в Северной Италии?
К сожалению, охотничий настрой проявился не только в газетных заголовках. Новости об «уханьском коронавирусе» и «китайском гриппе» сопровождались сообщениями о нападениях на расовой почве в разных точках мира, от Лондона до Лос-Анджелеса. Сразу несколько известных персон, включая американских политиков и телеведущих, заявили, что выражение «китайский грипп» и ему подобные вполне оправданны: ведь если бы Китай раньше сообщил о масштабах вспышки, объясняли они, США успели бы как следует подготовиться к эпидемии. Но согласно расследованию журнала Atlantic, к началу марта (то есть спустя пять недель после того, как ВОЗ объявила растущую эпидемию «чрезвычайной ситуацией в области общественного здравоохранения, имеющей международное значение») в США на вирус было протестировано всего 1895 человек. (Для сравнения: в Великобритании к тому моменту тестирование прошли более 20 000 человек) [147]. Точно так же, как и в начале пандемии СПИДа, некоторые политики и СМИ предпочли обвинить в кризисе отдельные сообщества вместо того, чтобы признать собственные недоработки.
На протяжении всей человеческой истории вину за эпидемии возлагали на те или иные группы людей. В XVI веке англичане были убеждены, что сифилис пришел из Франции, и называли его «французской сыпью». Французы считали, что этот недуг родом из Неаполя, и для них сифилис был «неаполитанской болезнью». В России это была польская болезнь, в Польше – турецкая, в Турции – христианская [148].
Подобные стереотипы очень устойчивы. Пандемию гриппа 1918 года, убившую десятки миллионов людей по всему миру, мы до сих пор называем испанкой. Это название возникло во время эпидемии потому, что, судя по сообщениям в газетах, из всех стран Европы от гриппа больше всего страдала Испания. Но информация в газетах не соответствовала действительности. В то время в Испании не существовало военной цензуры, которая запрещала бы сообщать о новых случаях болезни, – в отличие от Германии, Англии и Франции, где такие сведения замалчивались из опасений, что это подорвет боевой дух армии. Таким образом, из-за молчания СМИ в этих странах создавалось впечатление, будто в Испании уровень заболеваемости выше, чем где бы то ни было. (Испанские газеты, в свою очередь, пытались переложить вину за эпидемию на французов) [149].
Если мы не хотим связывать названия болезней с какими-либо странами, хорошо бы предложить альтернативу. Субботним мартовским утром 2003 года группа экспертов собралась в штаб-квартире ВОЗ в Женеве, чтобы обсудить новую инфекцию, обнаруженную в Азии [150]. Случаи заражения были зарегистрированы в Гонконге, Китае и Вьетнаме, а утром пришло сообщение о пациенте из Франкфурта. ВОЗ собиралась объявить о глобальной угрозе, но сначала нужно было придумать название болезни. Требовалось что-то запоминающееся, но без стигматизации стран, которые первыми столкнулись с инфекцией. В итоге было выбрано название «тяжелый острый респираторный синдром», или SARS.
Во всем мире на разных континентах было зарегистрировано более 8000 случаев SARS. Несколько сотен человек умерли. Несмотря на то что в июне 2003 года эпидемию удалось взять под контроль, общие финансовые потери составили около 40 миллиардов долларов [151]. В эту сумму входили не только прямые затраты на лечение, но и экономические потери из-за закрытия предприятий, простаивания отелей и отмененных сделок.
По мнению Энди Холдейна, ныне главного экономиста Банка Англии, общие последствия эпидемии SARS были сравнимы с последствиями финансового кризиса 2008 года. «Сходство поражает, – говорил он в 2009 году [152]. – Удар наносит внешнее событие. Страх парализует систему, и она разрушается. Сопутствующий ущерб оказывается масштабным и глубоким».
Холдейн отметил, что общество обычно реагирует на эпидемию одним из двух способов: убегает или прячется. В случае с инфекционной болезнью бегство – это
