Ну, желаю тебе счастья, покоя и чтобы ты получила опять твой ясный рассудок. Что поделывают маленькие?
Ты совсем позабыла написать о них. Ты, вероятно, слишком много думала о прелестных детях Норы? (если вообще что-либо подобное существует в театре). Плачет ли мой сын, играет ли маленький, поет ли мой соловей и танцует ли маленькая куколка? Это она должна делать всегда, тогда её старый Палль будет доволен. А теперь пусть Господь тебя благословит, не допускай между нами никаких дурных мыслей, мне всё это так печально и досадно, что я даже и сказать не могу. Я должен здесь сидеть и писать эти рассуждения на эту пьесу. Благослови Бог тебя и детей, поцелуй их от твоего верного старого Палля».
Когда капитан кончил это письмо, он позвал доктора к себе и приготовил грог.
— Гм, — сказал он, — знаешь ли ты запах старых черных штанов? Мне хочется мою душу вывесить высоко на мачту, чтобы она там проветрилась хорошим северо-восточным ветром!
Но доктор ничего из этого не понял.
— Оттилия, Оттилия! — это она сюда суется. Ей жизнь уделила скупую порцию!
— Но что собственно с тобой происходит, мой старый Палль? спросил доктор.
— Платон, Платон! Конечно! Когда пробудешь шесть месяцев на море, то о Платоне, конечно, можно думать, а! Сделаешься моралистом! Я готов ручаться головой, что если бы Оттилии хорошо жилось, то вряд ли она стала бы говорить о Платоне!
— Но в чём дело?
— Ах, ни в чём, но слушай, ты — доктор, скажи мне, как собственно у женщин, не опасно ли для них долго не выходить замуж? Гм! Не делаются ли они, так сказать, — ну, ты понимаешь, немножечко нездоровыми? Тут, вверху? Что?
Доктор высказал, что к несчастью не все самки могут получить оплодотворение, и это, конечно, достойна сожаления. В природе, где почти всегда самец живет в полигамии (и это ничему не вредит, так как не влияет на уменьшение корма для детенышей), не наблюдается такого ненормального явления, как неоплодотворенные самки. Но в культурной жизни такой выход можно считать почти исключительно счастливой случайностью, чаще же случается, что женские особи превышают своим количеством мужские. Но надо быть снисходительным к старым девам, так как у них очень печальная доля.
— Нужно быть с ними добрыми, — да это легко сказать, но если они-то к нам недобры?
И тут он отвел свою душу и рассказал доктору всё, даже и свои рассуждения о книге.
— Ах, теперь пишут так много вздора, — сказал доктор. — Во всяком случае этими важными вопросами должна заняться наука и только наука!
Когда капитан после шестимесячного отсутствия и скучной переписки со своей женой, которой показались обидными его рассуждения об ибсеновской пьесе, высадился в Даларо, то его там встретила его жена, все дети, две прислуги и Оттилия. Его жена была мила и добра, но недостаточно нежна, для приветственного поцелуя протянула она ему лишь лоб. Оттилия была высока, как дерево, и носила стриженые волосы, которые на затылке торчали, как амбарная метла. Ужин был довольно скудный, с чаем. Баркас был наполнен детьми, и капитан принужден был лечь в другой комнате. О, раньше всё это было совсем по другому! Капитан выглядел постаревшим и был совершенно обескуражен. Это настоящий ад, — думал он, — быть женатым и все-таки не иметь жены!
На следующее утро он хотел сделать небольшую прогулку по морю на парусах, но Оттилия не переносила моря. При приезде сюда ей уже было так плохо. И, кроме того, было воскресенье. — Воскресенье!
Вместо этого капитан предложил хоть пойти немного погулять — ведь им так обо многом надо было поговорить, — но только чтобы Оттилии при этом не было!
И они пошли с ней под руку, но говорили мало, и то, что сказали, было похоже скорее на попытку спрятать свои мысли. Она села на камень, и он поместился у её ног. «Теперь что — нибудь выйдет», подумал он, и действительно вышло.
— Думал ли ты о нашем супружестве? — начала она.
— Нет, — ответил, как будто уже приготовившись к этому вопросу, — я только чувствовал, т.-к. я думаю, что любовь есть чувство. Когда при плавании знают местность из опыта, то всегда приходят в гавань, а когда полагаются лишь на компас и карту, то тонут!
— Да, но наш брак был ни чем иным, как кукольным домом!
— Ложь, могу прямо сказать! Ты никогда не выдавала фальшивого векселя, ты никогда не показывала своих чулок первому встречному доктору, желая занять у него денег. Ты никогда не была так романтична, чтобы ожидать, что твой муж возьмет на себя преступление, которое его жена совершила по глупости, и что раз не будет доносчика, то не будет и преступления; ты меня никогда не обманывала, я тоже всегда был честным с тобою, как и Гельмер со своей женой, когда считал ее подругой своего сердца. Итак, мы — истинные супруги как по старомодным, так и по новомодным понятиям.
— Да, но я была твоею домоуправительницею!
— Ложь, могу прямо сказать! Ты никогда и в кухне не бывала, ты никогда не получала от меня вознаграждения, ты никогда не отдавала отчета в хозяйственных деньгах и никогда не получала выговора, если что-нибудь было не так. И ты считаешь мою работу, управление кораблем, счет селедок, пробу супа, вещание гороха, исследование муки, считаешь ты всё это более почетным, чем смотреть за прислугой, ходить на рынок, производить детей на свет Божий и их воспитывать!
— Нет, но ты за это мне платил, ты самостоятельный, ты мужчина, и всё зависит от тебя.
— Мое милое дитя! Хочешь ты получать от меня вознаграждение? Хочешь действительно быть моей экономкой? То, что я мужчина, это простая случайность, это вообще определяется лишь на седьмом месяце. Это печально, потому что по теперешнему времени быть мужчиной — преступление. Но пусть чёрт возьмет того, кто подстрекает друг на друга две половины рода человеческого. Он должен нести большую ответственность. Ты говоришь, я властвую! Да властвую ли я? Разве мы не властвуем оба вместе? Разве я решаюсь на что-нибудь важное, не спрося твоего совета? Ты же, напротив, воспитываешь, напр., детей совершенно по твоему усмотрению. Вспомни о том, как я хотел уничтожить колыбель, т.-к. считал нездоровым таким образом усыплять детей, как ты против этого восстала! Ты же поступила по своей воле. Один раз моя воля брала верх, другой раз твоя! Средины здесь нет, как нет средины между качанием и некачанием ребенка. И таким образом до сегодняшнего дня всё шло превосходно. Но теперь ты ко мне изменилась благодаря твоей Оттилии.
— Оттилия! всегда Оттилия! Разве ты сам не советовал мне найти подругу?
— Вовсе не такую! Во всяком случае, теперь она всем здесь руководит.
— Ты хочешь разлучить меня со всем, что я люблю.
— Разве Оттилия всё? Впрочем, похоже на это.
— Но не могу же я ее просто отослать отсюда, ведь я же ее сама пригласила, чтобы приготовить девочек к гимназии и заниматься с ними латынью!
— Что, латынь? Господи Иисусе, неужели и они должны сделаться сумасшедшими?
— Да, они должны знать столько же, как и всякий мужчина, чтобы их брак, если они выйдут замуж, был истинным браком!
— Но, душа моя, разве все мужчины знают латынь? Я сам из неё почти ни слова не знаю, и все-таки ведь были же мы счастливы, да? И вообще всё идет к тому, чтобы и мужчин освободить от латыни, как от совершенно бесполезной вещи. А вы непременно хотите настаивать на этой ерунде? Вы не можете с нас взять пример? Разве недостаточно уже того, что этой глупостью испортили мужскую половину рода человеческого? Должны и женщины быть непременно испорченными? О, Оттилия, Оттилия, что ты натворила!
— Не будем больше об этом говорить! Но наша любовь, Вильгельм, не была такой, какой должна быть! Она была плотской!
— Сердце мое, но как же имели бы мы детей, если бы наша любовь не была плотской! Но она была не исключительно плотской!
— Разве может быть что-нибудь в одно и то же время и белым и черным? Ответь мне на это.
— Конечно, посмотри на свой зонтик, он сверху черный, а снизу белый!
— Софист!
— Послушай, милое дитя, говори твоими собственными устами и твоим рассудком, а не фразами из книг Оттилии! Пробуди свой ум и будь снова сама собой, моей собственной милой маленькой женкой.
— Да, твоей собственной, это именно и есть твоя собственность, которую ты покупаешь на деньги, заработанные твоим трудом.
— Совершенно также, заметь себе это, я твой муж, твой собственный муж, до которого никакая другая женщина не может коснуться, если у ней есть голова на плечах, и которого ты получила в подарок, — нет в вознаграждение за то, что он имеет тебя. Разве это? Разве тут нет равенства?
— Но разве мы не истратили зря нашу жизнь, Вильгельм? Разве были у нас высшие интересы?
— Да, Гурли, у нас были высшие интересы, мы не только тратили нашу жизнь, и для нас пришли серьезные часы. Мы имели высшие интересы, т.-к. мы заботились о будущем поколении, мы много мучились за наших детей, много трудились для них — ты в особенности. Разве ты не подвергалась для них четыре раза смертельной опасности? Разве ты не жертвовала дневными удовольствиями и ночным покоем, чтобы ходить за ними и их оберегать! Разве мы не могли бы иметь квартиру в шесть комнат с кухней на лучшей улице вместо нашего небольшого жилища, если бы у нас не было детей. Разве не могла бы моя возлюбленная носить шелковые платья и жемчуг, и не мог бы твой муж ходить в незаштопанных брюках, если бы не было малышей? Итак, разве уж мы такие куклы? Такие эгоисты? Высшие интересы! Да разве это высшие интересы, когда носятся с латынью, одеваются полуголыми с благотворительною целью и оставляют дома детей лежать в их мокрых пеленках, и они заболевают! Я имею более высокие интересы, чем Оттилия, если я хочу иметь здоровых, веселых и сильных детей, которые впоследствии выполнят то, на что мы не способны! Но для этого латынь не нужна! Будь здорова, Гурли! Я должен идти на вахту; пойдешь со мной?
