Афанасий Салынский - Драмы и комедии

Б е л ы ш е в  и  Д и н а поднимаются наверх. К о р ч е м н ы й  входит, перелистывая журнал.

Какие же тут данные?.. (Положив журнал на стол, просматривает не садясь; увидал идущего мимо окна Леня, прикрыл журнал лежащей тут же газетой.)

Входит  Л е н ь.

Остап Игнатьич, вас ждут наверху… Белышев, Дина…

Л е н ь. Многоликий, не морочь людям голову. Думаешь, я не разумию, что произошло в шахте?

К о р ч е м н ы й. Что вы хотите сказать?

Л е н ь. Электросистема была в исправности.

К о р ч е м н ы й. Оставьте при себе свои нелепые домыслы!

Л е н ь. То не домыслы, то факт.

К о р ч е м н ы й. В обломках ищете точности, Остап Игнатьич? А в науке превыше всего — борьба мнений.

Л е н ь. Так вот тебе мое мнение… Сегодня же ты скажешь всю правду. Или худо тебе будет, дюже худо. (Идет.)

К о р ч е м н ы й. Слушайте, Лень!

Лень остановился. Корчемный подходит.

Не слишком ли много вы берете на себя?

Л е н ь  холодно взглянул на Корчемного и двинулся вверх по лестнице.

К о р ч е м н ы й  идет к столу, берет журнал, еще раз заглядывает в него, потом, оглянувшись, не торопясь открывает дверцу печи, засовывает журнал в печь и направляется к лестнице. Входит  Д а н и л ы ч. Заглядывает в печь.

Д а н и л ы ч. Куда, куда! (Вынимает уже обгоревший с краю журнал.) Толстота этакая… дыму наделает.

К о р ч е м н ы й. Негодная.

Д а н и л ы ч. А?

К о р ч е м н ы й. Старье.

Д а н и л ы ч. Зачем же все сразу? Можно помаленьку. (Раскрывает журнал, деловито вырывает по одному листку, комкает, чтобы лучше горело, и бросает в печь.)

Корчемный, нервничая, закуривает.

Вы, значит, вместе с Селиховым были…

К о р ч е м н ы й. Бросай, Данилыч, бросай.

Д а н и л ы ч. Пофартило вам. А в поселке говорят, будто вся ваша работа насмарку… Душой народ болеет.

К о р ч е м н ы й. Бросай, бросай!

Д а н и л ы ч. Андрей Васильевич, а что же Алешка — неужто и впрямь что напортил?

К о р ч е м н ы й. Люди разные бывают, Данилыч.

Д а н и л ы ч. Это верно.

Корчемный поднимается по лестнице и скрывается там, наверху, видимо желая послушать, что там, у Белышева, происходит. Когда он спускается, он видит Данилыча, который никак не торопится сжигать журнал. Только глубокие затяжки папиросой выдают волнение Корчемного.

А в чем же она, разница-то?

К о р ч е м н ы й (сдерживая злость). Интеллектуальный потенциал! Понятно?!

Д а н и л ы ч. Чего, чего?

К о р ч е м н ы й. Потенциал!

Д а н и л ы ч (не поняв). А…

К о р ч е м н ы й. Есть люди маленькие, а есть большие. Одни примитивны и ни на что не способны, другие умны и талантливы. Их жизнь для общества дороже, чем жизнь какого-нибудь серенького человека. (Готов взять у Данилыча журнал.) Да что же ты…

Д а н и л ы ч (не отдавая журнал). Подожди, подожди… у тебя выходит как по-старому. Один — белая кость, другой — черная. А дальше что? Ежели ты белая кость, значит, тебе и особые привилегии. Нет, ты докажи свой этот… потенциал! Так-то вот каждый возомнит, что он самый большой, самый ценный, да и начнет свою персону соблюдать, чтоб на нее и пылинка не села. А сам-то, может, и гроша ломаного не стоит!

Сверху спускается  Д и н а. Корчемный спешит ей навстречу.

Д и н а. Андрей, где журнал? (Замечает журнал у Данилыча.) Данилыч! Что вы делаете?! (Бросается к Данилычу, выхватывает журнал.) Журнал… документ…

Д а н и л ы ч. Что ты! Что ты! Это же негодное. Андрей Васильевич дал сжечь.

Д и н а. Ты? (Прижимая к груди журнал, с ужасом смотрит на Корчемного.) А я… я-то думала, может, все-таки не виноват.

К о р ч е м н ы й. Да, я виноват — только тем, что хотел жить для тебя.

Д и н а. Ложь! Ты живешь только для себя.

Сверху спускаются  Б е л ы ш е в  и  Л е н ь, за ними — А с я  и  К о н ы ш к о в.

К о р ч е м н ы й. А ты? Да не высший ли долг — жить, просто жить на земле?!

Д и н а (отдает Белышеву журнал). Селихов просил передать вам… Опыт — на верном пути. Причина взрыва — одностороннее управление… бездействовал вспомогательный пульт. Корчемный сбежал.

Б е л ы ш е в (Корчемному). Судить вас будут.

К о р ч е м н ы й. Меня? Интересный поворот… За что?! Метан судите. Меня судить не за что.

С улицы вошла  М а р и я. Остановилась на пороге.

М а р и я. Селихов умер.

Молчание.

Л е н ь. Так вот она, ваша борьба мнений.

К о р ч е м н ы й  уходит.

К о н ы ш к о в. Ася, нам пора.

А с я. Не пойду я, Петя… Тут сейчас каждый человек дорог.

К о н ы ш к о в. Понимаю.

А с я (отважилась — целует Конышкова). До свиданья…

К о н ы ш к о в. Проводи меня.

А с я провожает  К о н ы ш к о в а.

Д и н а. Вот и вдовы мы с вами, Маша. Только вы счастливее меня… вы любили настоящего человека!

З а н а в е с

1952

ГРИГОРИЙ КАРПОВ.

НАТАША.

БАСКАКОВ.

ЯНУШКИН.

ЕЛЕНА — его жена.

ШУРИК — их сын.

ГОША — брат Янушкина.

ТЕРЕНТИЙ ГУСЬКОВ.

ТАМАРА.

ОСМОЛОВСКИЙ.

Действие происходит на Урале в 1953 году.

Комната на втором этаже. Здесь живет Григорий Карпов. Из окна видны улица и сквер в прозрачной весенней зелени. В комнате мало мебели и много книг.

Г р и г о р и й  К а р п о в, среднего роста человек с неторопливыми движениями, характерными для людей физически сильных, ходит возле письменного стола, помахивая карандашом, что-то вдохновенно бубнит, пишет.

Входит  Б а с к а к о в — высокий молодой человек в очках, светлом костюме, без галстука, со шляпой в руке; у него совершенно юные, с близоруким прищуром глаза и уже явно обозначившиеся пролысины повыше висков.

Б а с к а к о в (медленно, неожиданным для него густым баритоном). Привет, кузнец!

Г р и г о р и й. Здорово.

Б а с к а к о в. Что ты пишешь?

Г р и г о р и й. Так… письмо.

Б а с к а к о в (присматривается к Григорию). Отмечаю сверхобычное сияние на твоем челе. Причины?

Г р и г о р и й. В отпуске. Первый день.

Б а с к а к о в. Постой, да ты только вчера вечером вернулся из дальних странствий.

Г р и г о р и й. Еще накануне поездки разрешили.

Б а с к а к о в. Ну-с! Как же ты думаешь проводить свой отпуск?

Г р и г о р и й. Есть наметочка.

Б а с к а к о в. С тобой невозможно разговаривать!

Г р и г о р и й. Забыл, что я туговат на ухо?

Б а с к а к о в. Ты мне своим слухом не финти. Помнишь, как я первый раз брал у тебя материал для газеты? (Прислушивается.) Если бы ее репетиционный зал был непосредственно против твоего окна… Так, наискось, через кусочек двора и окно, почти ничего не видно. Ап, Котька! Ап… Репетирует. Редкий номер. Дрессированная рысь — мировой рекорд, Впервые! Я уже тиснул об этом две информации и снимок.

Г р и г о р и й. Не многовато?

Б а с к а к о в. Молчи, кузнец.

Г р и г о р и й. Это можно.

Б а с к а к о в (после паузы). Эх, убить бы тебя, Гриша!

Г р и г о р и й. Давай.

Б а с к а к о в. И за что она тебя любит? А? Грубый, неуклюжий…

Г р и г о р и й. Ну-ну…

Б а с к а к о в. А рядом, тут же, блестящий молодой человек, воспитанный, красивый, с огромной славой журналиста… Смотрите подшивки «Уральского рабочего» и центральной печати! Как несправедливо женское сердце!

Входит  Н а т а ш а, возбужденная, сияющая. Она в кофточке и брюках, с хлыстом в руке.

Н а т а ш а (на ходу забинтовывая палец). Гриша! Гриша! Котька сделала пируэт! Самый чистый пируэт! (Баскакову.) Завяжите. Пойдемте, Гриша, я вам покажу. Это одна минута, Гриша. Спасибо, Баскаков!

Б а с к а к о в. Позвольте и мне, Наталья Владимировна.

Н а т а ш а. Вам?

Б а с к а к о в. Наталья Владимировна, даю слово, ни одной строки, меня и так на редколлегии взгрели.