Я к о в. Мне всегда везет! Если сто человек едят суп, муха окажется как раз в моей тарелке.
Ч е р е д н я к. Благодарю, вы напомнили, что у меня обеденный перерыв. Сердечный привет Нине Родионовне. Владик!
В л а д и к выходит с саквояжем.
Идем, на пару слов! Проводи меня, дорогой.
Ч е р е д н я к и В л а д и к уходят.
Яков в тяжелом раздумье, насвистывает: может быть, это — мелодия каторжной песни далекой страны.
Возвращается Н и н а.
Н и н а. Я спешила, думала, ты скучаешь.
Я к о в. Где же скучать? Успел даже принять гостя. Цветы для тебя.
Н и н а. Конечно, Александр Степанович?
Я к о в. Угадала.
Н и н а. Угадать не трудно.
Я к о в. Ты… как ты к нему относишься?
Н и н а. Ревнуешь? Какая прелесть… Только не надо, Яшенька. Постоянство Александра Степановича трогательно и — все. Не более того…
Яков взял со стола сигареты, хочет закурить.
Н и н а. Нельзя! (Отбирает сигареты.)
Я к о в. Одну!
Н и н а. Нет, нет! В груди у тебя хрипит. Теперь мы покажем тебя легочнику.
Я к о в. Сердечник, легочник. Тебе очень скоро это надоест! Врачи, лекарства, припарки. Ты — и нянькой и поводырем… Я обязан был предвидеть это раньше. Но я, понимаешь ли, как скотина, думал только о себе, о немыслимом счастье видеть тебя.
Н и н а. Вон что ты придумал! Милый мой… Для нас это слишком большая роскошь — тратить душевные силы на сомнения, ревность! Хочешь, я тебе пообещаю, под честное слово, как только надоест, — сразу скажу: надоело. И никаких сомнений! Давай?
Я к о в. Давай…
Н и н а. А ты все равно какой-то страшно серьезный?..
Я к о в. Когда это со мной бывало?
Н и н а. Нет-нет, я чувствую… что-то у тебя в глазах эдакое…
Я к о в. Тут еще Владик… Владислав приходил. Вернулся. Из командировки…
Н и н а. Ты с ним поговорил?
Я к о в. И да и нет. Он торопился. Может быть, опять — в этот Ташкент…
Н и н а. Прости, Яша, я сказала тебе неправду. Он не был в командировке. В тот вечер, когда ты приехал, он позвонил от Леки, я его поспешила обрадовать. А он… прямо ума не приложу — так странно отреагировал. Не явился домой. Ребят иногда так трудно бывает понимать.
Я к о в. Петьку-то я понимаю. Думаю, что и он меня.
Н и н а. Не огорчайся, Яша.
Я к о в. Сын из-за меня покинул дом…
Н и н а. Яша, все уладится, все, и с Владиком тоже… Ты мне толком так и не рассказал, что у тебя с паспортом? Тебе за ним идти когда?
Я к о в. Отложили, потому и не рассказал… И разговаривают совсем иначе, какая-то настороженность появилась… Вот-вот мой нос потрогают — не приставной ли? Тут я и решил всех успокоить. Обошел три стола в кабинете и предложил потрогать мой нос.
Н и н а. Яшка!.. Нет, правда? (Смеется.) Ну, улыбнись! Раньше я никогда не молилась. Даже когда ты был на фронте. А сейчас молю: дай нам, боже, состариться вместе. Дай нам, боже, состариться вместе!
Я к о в. Дай, но, пожалуйста, не торопи.
Н и н а. Завтра, знаешь, куда мы с тобой пойдем? А ну, догадайся! На Тверской бульвар, где памятник Тимирязеву. Помнишь, профессор в длинной мантии поворачивался к нам спиной? Теперь целуются не скрываясь.
Я к о в. Сегодня вечером я уеду.
Н и н а. Яша?..
Я к о в. С того дня, как вернулся, я не переставал об этом думать. Но сегодня твердо решил не оттягивать, а исполнить сразу. Ты не обижайся.
Н и н а. Куда же ты, Яшенька?..
Я к о в. На Смоленщину. Туда, где погиб наш полк осенью сорок третьего. Я тебе не успел всего рассказать… Наши войска наступали очень стремительно. В составе дивизии — и полк, где я воевал. Вырвались вперед, уж не знаю, каким образом, но больше, чем следовало… Есть там такое село — Браженки. Перед ним и полег почти весь полк. А кто уцелел или был ранен, тех, как и меня, в плен…
Н и н а. Тебя волнует, забыть невозможно, конечно. А спешить зачем? Вместе поедем, когда все устроится — с пропиской, с паспортом, акклиматизируешься…
Я к о в. Съездим и вместе, если захочешь, но после. А сначала я по делу… Прошло много лет, однако я должен попытаться. И у тебя будет время поразмыслить…
Н и н а. О чем?!
Я к о в. Если решишь, что мне все же не стоило к тебе возвращаться, я пойму.
Н и н а. А я-то думала, что ты уже совсем приехал, навсегда…
Затемнение. А потом — тревожный, смутный свет осеннего дня. Нина стоит у окна. Входит В л а д и к. Озябший на улице, он передергивает плечами, тихо пытается пройти в кухню.
Н и н а. Владик…
В л а д и к. А-а-а! Поздравляю с днем рождения.
Н и н а. Спасибо. Идем, поешь. Папа еще за столом, пьет кофе.
В л а д и к (настороженно). Папа?
Н и н а. Мой, мой отец. Нездоровится ему, давление. Поешь?
В л а д и к. Я сыт.
Н и н а. Щеки провалились… Где ты пропадаешь?
В л а д и к. Я не пропадаю… Днем работаю, а потом… у друзей. А как ты тут?..
Н и н а. Жду твоего отца.
В л а д и к. Привычное занятие. Двадцать лет и еще полторы недели.
Н и н а. Не понимаю, что с тобой творится?.. Человек вернулся в свою семью. Вот если бы ты — на его месте? Вернулся, а тебя никто признать не желает, Лека вышла замуж…
В л а д и к. Куда бы мне уехать, чтобы она поскорее вышла замуж?
Н и н а. Можно когда-нибудь и без шуток, Владик. Ты-то надеешься, что человек, с которым ты собираешься связать свою жизнь, всю жизнь! — этот человек будет тебя ждать при любых обстоятельствах?
В л а д и к. Двадцать лет! Это же смех! А ты еще хочешь, чтобы я говорил серьезно. У-у-ух! (Делает вид, будто ему невыразимо смешно.) Кто может загадывать на двадцать лет вперед? На два года?.. Я даже на себя не могу надеяться, а на другого — просто глупо.
Н и н а. Или ты опять придуриваешься, или… оскорбляешь Леку. Я, например, в нее верю.
В л а д и к. У тебя прямо религия какая-то: ах, любовь, ах, надежда, ах, вера! Да какая может быть вера? Во что? Сейчас даже девчонки-школьницы больше знают про жизнь, трезвее смотрят…
Н и н а. Ты пришел поссориться со мной?
В л а д и к. Нет. Но ясность внести хочу. То письмо прятал от тебя я.
Н и н а. Зачем?..
В л а д и к. Считал, что так было бы лучше для тебя и для всех нас.
Н и н а. Это и есть твой трезвый взгляд? Ну, Владька… Впрочем, сейчас уже не имеет значения. Я уверена, ты поймешь, какое зло сделал. Уже понимаешь, раз пришел… И я никогда тебе не напомню. Ты сам тоже не мучайся… (Отворачивается, чтобы скрыть слезы.)
В л а д и к. Великодушие мне твое — во, как ножом по горлу! Скажи-ка честно, мама, а сама ты — не мучаешься? Нет, нет, погоди, почему вообще мы должны из-за него переживать, мучиться, не мучиться? Я — виноват, что первый раз вижу отца, когда мне двадцать два года? Ты виновата, что воспитала нас и растила — одна? Чем мы ему обязаны? Ничем!
Н и н а. Но он-то ведь тоже не виноват, что так сложилась жизнь! Война. Он честно воевал… Ты хоть спросил бы, почему он так долго не возвращался.
В л а д и к. Какая разница! А впрочем, действительно, почему? Нина. Он попал в плен. Зимой сорок третьего года бежал из концлагеря. Пробираться на восток, в сторону фронта было невозможно. В таком случае нужно было пересечь всю Германию…
В л а д и к. Немецкий язык он знал?
Н и н а. Учил в институте… Решил он добраться до Гамбурга, потому что лагерь был в том районе. В Гамбурге — порт. Хотел попасть на какое-нибудь судно и выбраться из Германии. Добрался до Гамбурга, совершенно измученный залез в старый пакгауз отогреться. Там его и нашли эти два типа…
В л а д и к. Гестапо?
Н и н а. Тогда Яков тоже так подумал, решил — конец. А оказалось совсем другое. Когда поняли, что Яков — русский, сразу благодетелями прикинулись. Пообещали помочь выбраться из Германии. А он чтобы поработал на них.
В л а д и к. Кто они были — немцы?
Н и н а. Нет. Впрочем, всякие среди этого сброда были. Шайка мошенников действовала под маркой Международного Красного Креста. Собирали в концлагерях детей — русских, украинцев, белорусов, поляков, евреев, французов… Шайка была связана с теми, кто управлял лагерями. Детей отвозили в разные страны, от Азии до Южной Америки, на распродажу. Хозяевам плантаций, содержателям притонов и прочим темным дельцам. Прибыльное дело… Отца они взяли на свой пароход.
В л а д и к. Для чего?
Н и н а. Среди пятисот ребятишек больше половины было из нашей страны… Поэтому человек, говорящий по-русски, на пароходе был необходим. А потом, на берегу, от русского решено было избавиться. Отца ранили… Их же оружием он двоих застрелил. Отца судили, сослали на каторгу…
