В проповеди, которую услышал первой, стал ощутим масштаб Божественной Вселенной в сравнении с моими мучениями. Малозначительны они стали.
Разрушение Земли? А вместе, неотрывно – разрушение себя, того Я, которое глубоко внутри, которое задумано было, сотворено Богом. И забыто, замусорено нами. Имеем дело только с этим замусоренным собой.
Как огромен стал подарок судьбы – не думать хотя бы недолго о стыдном, скверном, грехах жизни моей. И не заметил этот подарок, просто вдруг снова вернулся к мыслям этим черным. Оказывается, был перерыв в них – подарок судьбы.
В древности поэтов называли певцами: они сами сочиняли стихи и мелодии, сами пели их и сами себе аккомпанировали. Но постепенно отпала необходимость личного исполнения, затем отпала мелодия, стали необязательны рифма и размер, а иной раз даже мысль – сама поэзия стала служить недостойным целям… Тогда она спохватилась и потребовала: воссоединяйте меня!
В нашей стране первым это сделал Окуджава.
Первый раз в жизни я увидел его среди нескольких московских поэтов, которые приехали в Ленинград на поэтический вечер. Это было, кажется, в конце 50-х годов. После вечера мы поехали в гостиницу «Октябрьская», выпили. Невысокий, смуглый молодой поэт с усиками взял гитару, поставил ногу на стул и запел.
По мере того как он пел, у меня росло ощущение, что он был ниспослан нам откуда-то свыше. Слезы покатились по щекам… Катились и катились…
А на другой день – поэт еще был здесь, в Ленинграде, – я снова пошел в «Октябрьскую», нашел того, кто пел. Оказалось, что его зовут Булат, а фамилия Окуджава. Я взмолился, чтобы он пришел в Дом кино, а я соберу хоть немного людей, киношников, чтобы послушали это необыкновенное. А Окуджава говорит: «Да у меня и песен-то всего семь-восемь». Но, смущаясь, согласился.
Дом кино тогда был еще маленький, на Невском. И собралось человек пятнадцать. И он спел свои восемь песен. Но его уговаривали еще раз спеть эти восемь песен. И он, все больше смущаясь, спел их во второй раз.
Вскоре директор более парадного Дворца искусств позвонил: «А кто такой этот Окуджава? Что-нибудь антисоветское?» Я говорю, что это не очень советское, но и не антисоветское, это выше того и другого. Его решили все же пригласить. Я позвонил ему в Москву, он был взволнован приглашением.
Зал был набит до предела. Многих я уговорил по телефону.
– А что, хороший голос? – спрашивали.
– Не в этом дело! – отвечал я.
– А что, хорошие стихи?
– Не в этом дело! – отвечал.
– Хорошо играет на гитаре?
– Не в этом дело!
И вот перед Дворцом искусств – толпа. Спрашивают: «Кто приехал?» – «Аджубей приехал!»
Когда я, как мог, его представлял, он робко стоял за занавесом. Тревожился, не скажу ли я, что он композитор. («Я знаю всего три аккорда на гитаре, я просто начинающий поэт».)
А через день начались оголтелые поношения в газетах. Первое поношение у нас, в Ленинграде: «За такими, как Окуджава, девушки не пойдут. Они пойдут за Софроновым и Грибачевым…»
В этих песнях звучала невероятная его душа. И тем самым он пронзал души многих и многих, – и нонконформистов, и коммунистов, мещан и поэтов, даже номенклатурных миллионеров. Да и теперь души некоторых «новых русских».
Чем пронзал? Болью своей души и в то же время – ощущением счастья единственной жизни, подаренной нам. Почти каждого в самой глубине души эти чувства нет-нет а посещают. Своим существованием он объединил, сроднил друг с другом самых разных людей, то есть сделал то, чего никак не могут нынешние президенты.
До войны девушкам внушали девиз: «Берегите девичью честь». И они берегли. Во фронтовом госпитале, когда я дышал на ладан, медсестра спросила: «Сладкого небось так и не знал?» Не знал. Как многие городские мальчики.
У Булата в песнях женщины были прекрасны, совершенны, идеальны. Мне они представлялись в белом одеянии. «Ты появишься у двери, в чем-то белом, без причуд. В чем-то впрямь из тех материй, из которых хлопья шьют…» Это Пастернак. А у Булата – «Ваше величество женщина…»
Были у него тяжелые состояния, были. Звонил по телефону: «Шура (так меня звали в детстве, откуда он мог знать?), я к тебе приду? Только гитары у тебя нет?» Разлюбил петь!..
Но и тогда, на одном из его концертов, после песен его, я сказал тем, кто сидел в зале: «Какие у вас стали глаза. Носите их подольше!»
Годы, годы… Встречи в Москве, встречи в Ленинграде, но мне казалось, что это вся жизнь наша прошла рядом. Писать обо всем, что роднило нас, и трудно, и нескромно.
И вот половины моей души без него не стало. Как буду жить с оставшейся?
В последнее время он болел. Но совсем недавно позвонил: «Когда сможешь – приезжай. Я выздоравливаю. Снова начинаю писать, хоть несколько строчек в день, о себе. Да и все мы, в конце концов, пишем о себе…»
Я приехал.
Он дал почитать небольшую новеллу о том, как он в какой-то маленькой стране стоял на улице и вдруг мимо проезжает машина, в которой – королева этой страны. Он узнает ее по фотографиям. Королева оглянулась на него. Потом еще раз оглянулась. Булат написал ей письмо с вопросом, почему она на него оглядывалась. Она сразу же ответила: «Потому что вы не сняли шляпу».
Мы знаем, что есть две сверхдержавы: Россия и Америка. А не вернее было бы считать, что есть, скажем, одна сверхдержава, например Швейцария. Люди там живут хорошо и ни с кем не воюют. Простите, это к слову.
А про шляпу – это юмор снова пробуждался у выздоравливающего Булата.
Светлым он ушел от нас, оставив многим частицу своего света.
19 июня 1997
После моей первой пьесы «Фабричная девчонка», обруганной и захваленной, пьеса «Пять вечеров» казалась мне незначительной и несоциальной. Но Товстоногов попросил показать ее. Сам Товстоногов! Мне было совестно, но на вторичную его просьбу – осмелился показать.
Однако Георгий Александрович принял ее и сказал, что будет ставить спектакль «с волшебством». А волшебство состояло вот в чем: о людях с «неустроенными судьбами» – такой появился обвинительный термин, о женском одиночестве – «одинокая женщина», и такое появилось начальственное обвинение, о многом, о чем тогда не принято было говорить со сцены, – Товстоногов решил рассказывать так подробно, чего вовсе не стоили эти жалкие персонажи, с такой интонацией, сочувствием… В наш адрес обрушилось и такое: «злобный лай из подворотни», «взгляд через замочную скважину», что «он (я) вбиваю клин между народом и правительством…» (Фурцева). О таком в те времена не принято было говорить со сцены.
На застольных репетициях с Георгием Александровичем было мне, как и актерам, – легко. Если ему что-нибудь нравилось, он гоготал. Сначала я думал, что в театре потому его и звали Гога.
Когда он вывел актеров на сцену, было еще лучше. Мне говорили, что обычно он сверялся с пьесами, – кто куда пошел, кто на что сел. И просил автора внести в пьесу поправки. А тут – он давал актерам указания, советы, предложения – опережая текст пьесы, да так точно! Потом лишь заглядывал в страницу и оказывалось – да, так и следовало по пьесе! Он даже взял на себя роль автора, сопровождающего действие. «Эта история произошла в Ленинграде, на одной из улиц, в одном из домов…»
И все же, когда на прогоне спектакля мне дали рулончик билетов для знакомых, перед входом в театр я, смущаясь, предупреждал: «Не стоит смотреть, это случайная, маленькая пьеса, не получилась…» Но кто мог уйти со спектакля Товстоногова!
Вот уже и близится время прощаться с моим театром двадцатого века.
Я полюбил его неистово еще в школьные предвоенные годы. Низкорослый желтенький домик на Таганской площади (филиал Малого театра – теперь театр на Таганке). Спектакль «Без вины виноватые». И горло стиснулось в ниточку, и слезы, слезы… Я еще раз прорвался на этот спектакль, и снова – слезы, и в третий раз – опять… Потом выяснилось, что есть МХАТ! «У врат царства» Ибсена, где заглавную роль играл Качалов! «Дни Турбиных»… Уже и Хмелева мы не увидим.
Тошно было видеть спектакли о войне. К примеру это: стук каблуков, кирзовых сапог по деревянным доскам сцены. А где – глина, снег, болота?..
Когда кончилась бесконечная война, я получеловеком вернулся «в гражданку». Двадцатый век перевалил на вторую свою половину. А театр? Впервые после войны я ринулся в театр. Блистающие ярусы, очень хорошие артисты… а театра на сцене нет! Он был убит войной. Долгие годы он пытался ожить. Это сразу же пресекалось начальством. Олег Ефремов говорил мне: «Если меня посадят, ты будешь носить мне передачи, если тебя посадят, я буду носить тебе передачи».
Но далее начались отдельные взрывы: театр Товстоногова, театр Любимова на Таганке, театр Эфроса. А теперь – это всем знакомо – Марк Захаров, Олег Янковский, Александр Абдулов – любимые мои. А в зале – «новые русские» с сотовыми телефонами.
Появились театрики и в подвалах – ростки двадцать первого века. Печальные или нет? Неизвестно.
