Всему придумывается хорошее толкование. Ненадолго. Придумалось, успокоило и исчезло.
Опуститься до конца, а потом выплыть? Получится ли?
Когда мы вступаем в отрицательные отношения с кем-либо, происходит обмен разрушительными энергиями. И мы выходим из этого более опустошенными, чем если бы досадовали в одиночку.
…В пьесе события происходят на третий день после казни Иисуса, когда свершилось его воскрешение. В Евангелии не упоминается о том, что было с Девой Марией в те дни. Но народы сами создали для себя образ Богоматери.
Ее неуверенность в себе. И отчаяние оттого, что Ей не по силам помочь людям, которые к Ней пришли. И робкая вера…
Какие страдания, наверное, испытывала Она, видя, как божественную мудрость сына люди растаскивают каждый в свой закуток.
Неполноценные писатели, временно известные публицисты – вдруг ненадолго вспыхнувшие недостоверной талантливостью? Неэрудированные, не по возрасту возбудимые, быстро устающие, а то и пьющие. Они просто не до конца убиты войной, они просто не до конца смяты временем и успели осветить вокруг себя лишь небольшое пространство.
Все говорят, что Достоевский сказал: «Красота спасет мир». Я думал, это он – в исступлении, в горячке. Но однажды я понял, что – нет.
В полевом госпитале подо Ржевом молодая женщина – хирург удаляла мне осколок из легкого. Но для общей анестезии чего-то почему-то не было. И молодая женщина, почти что смущаясь, сказала: «Вы кричите, стоните, это ничего, но вам будет легче».
И однако я ни разу не застонал. Когда мука кончилась, она сказала: «Ну вы феномен, даже не стонали!» Я кое-как пролепетал: «А я смотрел на ваши руки». У нее рукава халатика были закатаны до локтей. Ну а дальше резиновые перчатки. Но – руки ее! Прекрасные, белые руки ее!..
Правда, она была, наверно, начинающая, и осколок все же остался. Я теперь вижу его в экране рентгена. Мы с ним подружились. Напоминает… И понимаю Достоевского. «Красота спасет мир!» Но – потом, потом, нескоро, нескоро… Может быть, никогда.
Отец моего школьного приятеля позвонил моему дяде, у которого я жил нахлебником, и спросил: «Он нормальный психически?»
Прошло много лет.
В казарму, которая находилась неподалеку от Москвы, приехала ко мне девушка (еще не жена), и старший лейтенант у нее спросил: «Вот этот боец, ваш молодой человек, он нормальный психически?»
Почему он так спросил – долго объяснять.
Поэтому рассказ получился короткий.
Пьесы у меня к тому времени уже запрещали намертво. Олег Ефремов от театра «Современник» носил их в Московское управление культуры, но в ответ – «вы нам этого не показывали, мы этого не читали». Куда податься? В кино? А там – «Малокартина»! Распоряжение Сталина: «Картин должно быть мало, но только хорошие». И картин стало мало, но только плохие.
Я «думаю, может быть, детское что-либо? Я же учителем в деревне был. Так все же ходить по школам. Ну – учителя учат, ученики учатся…[5]. Как вдруг – в одной школе на стенке объявление: «Красные следопыты! Ищем пионера, который был в первой пионерской организации нашего города!» И вдруг что-то зашевелилось внутри…
Девочка, в классе, может быть, пятом, влюблена в старшего пионервожатого. (Неточно – Любит!) И вот в сердечке ее (неверно – в Сердце!) воспламенилось желание возложить на алтарь своей любви первого пионера. И она отправилась по квартирам, по улицам, по городу – искать.
Но вот что главное! Не нашла!
Так я и написал. Грустно, но что делать? Жизнь грустна.
Однако режиссер Александр Митта и Ролан Быков стали уговаривать меня, чтобы я все же дал Ролану финальный монолог. Вот тут я отказался наотрез. Дело в том, что некогда меня с позором исключили из пионеров. Под барабанный бой и сиплые крики горна выдворили из лагеря. И что же: теперь – «Кто шагает дружно в ряд! Пионерский наш отряд!», «Будь готов! Всегда готов! Как Гагарин и Титов!».
Но Митта и Быков заперли меня в комнатке редактора Наташи Лозинской и сказали: «Пока не напишешь – не выпустим». И вот сижу и тошно мне. Стучу в дверь: «Я пить хочу!» Дали стакан газированной воды. И опять сижу и тошно мне. И опять стучу в дверь: «Я есть хочу!» Дали два бутерброда. Что делать, надо попытаться. И ведь допытался!
На торжественный пионерский сбор явились немолодые, но подлинные первые пионеры. А у любящей девочки ничего такого нет. Лишь отец ее дружка, по профессии трубач, но который по правде и пионером-то никогда не был. Хотя в детстве на него произвел впечатление какой-то эффектный горнист… И вот Ролан вдруг взбирается на сцену и произносит возбужденную сбивчивую речь. И подносит к губам школьный горн. И зазвучала мелодия (знаменитого саксофониста), не имеющая никакого отношения к пионерскому сбору. Мелодия о том, что творилось в сердечке (в Сердце!) девочки с ее невзрослой мечтой о несбыточном. Мелодия о не замечаемых нами мимолетностях жизни. Она слышна была и на школьном дворе, и на улице, и дальше, дальше…
Запрещали сценарий. А Михаилу Ильичу Ромму он очень нравился. И вот он привел в Министерство кинематографии весь художественный совет отделения. Писателей, режиссеров, операторов, композитора, художника – человек десять. Естественно, Элема Климова (не забываю тебя, дорогой мой), помню «Короля русской новеллы» тех времен Сергея Антонова, композитором предполагаемой картины был Шнитке.
Совещание вел Дымшиц (не помню, как звать). Но в ходе разговора худсовет размазал его по стенке.
Тогда Дымшиц (не помню, как звать) сказал: «Меня тут на пять минут вызывают (телефон действительно звякнул). Я тут же вернусь и подпишу разрешение».
Но – Ромм: «Так оно готово, мы его привезли. Вы только подпишите – секунда! – и идите – и мы свободны».
Но – Дымшиц: «Да я же на пять минут, вот вернусь и подпишу».
Но – Ромм: «Да это же – секунда – подписать! И вы тоже свободны. Все свободны».
Но – Дымшиц: «Вы что, мне не верите?»
Но – Ромм, укоризненно: «О чем вы, NN…» (забыл, как звать).
И – Дымшиц подписал! И мы с победой разошлись по домам.
А сценарий все же запретили. До следующего обсуждения.
Помню, вернулся «в гражданку» – скорей в театр! В какой угодно! И – ярусы, ярусы, ярусы, сколько их! И в первых рядах спекулянты с супругами, спекулянты с супругами, генералы с пепеже… генералы с пепеже – вот это я грешу, полевые жены были и прекрасные! И вот они – тянулись, тянулись к сцене! А генералы и спекулянты, вальяжно откинувшись в креслах, оценивают: вот эта ничего. (И – соседу, шепотком: «А эту стал бы?..») А хорошие актеры – к партеру, к партеру! «Как вам?..»
1945
Но вот пришло время и прощаться с театром двадцатого века. Кажется, вчера еще прокатывались эти взрывы духовной жизни. Театр Товстоногова. «Современник». Эфрос. «Таганка» Любимова.
1999
«Все уйдет в прошлое». Твои глупые поступки, и твое чрезмерное возмущение по пустым поводам, и то, в чем ты не был виноват, но другие подумали, что виноват. Все уходит в прошлое. Сначала оно будет уменьшаться в размерах – все меньше, все незначительней, а в конце концов исчезнет совсем, как будто и не было этого. И никто не будет помнить, как ты глупо себя вел, как неуместно шумел, и то, в чем ты не был виноват, а другие думали, что виноват, – тоже забудется ими.
Для спора с морем бед и тягот
мой способ прост, как дважды два.
Когда как все под землю лягу
и сверху вырастет трава,
когда, простившись с белым светом,
мой дух покинет шарик сей —
не то что это, вообще-то
как не бывало жизни всей!..
На людях – мордой об стол! То есть
покрыт позором и стыдом!..
Когда навеки успокоюсь,
я вспомню что-нибудь о том?
Вот этой мудрости учусь:
я буду помнить эту чушь?
Когда отсюда я уйду,
я вспомню эту ерунду?
А войну вспомни! Заелся!
Если ни один из лугов,
Ни один из лесов.
Ни один из прудов,
Если ни один из концертов
Для скрипки с оркестром
Или для рояля с оркестром.
Если ни одна женщина —
Ее печальный взгляд,
Ее веселый взгляд,
Ее случайный взгляд —
Не могут поднять меня
Над моей скудной жизнью, —
Значит, я другой и не стою!
Рассказ о том, как мы с женой и сыном приехали жить в Ленинград и поселились в поселке Дибуны и знать не знали, что через две станции – море. А моря мы с женой и сыном не видели никогда в жизни. И никто не сказал нам, что море близко. Всем это было так известно, что и говорить-то было незачем. А мы хлопотливо жили трудной, скудной жизнью, продлевая временную прописку, потому что постоянной были недостойны. А через две станции – десять минут езды на электричке! – было Море! Там не видно другого берега? А на этом берегу – Лес! Сквозь который видится это Море! Как в книгах Майн Рида, когда путники выходят из джунглей и кричат: «Море!» Ни я не знал об этом, ни жена, ни сын. Если бы мы тогда и услышали случайный разговор об этом море, то не обратили бы и внимания…
