Кошон. Брат Ладвеню, как честные люди, мы не используем во зло ее неловкие ответы. Но наш долг довести допрос до конца. Мы не так уж уверены, что имеем дело с одной только Жанной, не забывайте этого. Итак, Жанна, ты оправдываешь человека? Веришь, что он величайшее из чудес господних, если не единственное?
Жанна. Да, мессир.
Фискал (визжит вне себя). Богохульница! Человек - это нечисть, мерзость, похотливые видения! Человек корчится в ночи на ложе своем, ибо он во власти скотских наваждений...
Жанна. Да, мессир. И он грешит, он гадок. А потом вдруг, неизвестно почему, - ведь он, поросенок эдакий, любил пожить и наслаждался жизнью, - выйдя из дома разврата, он бросается под копыта взбесившегося коня, чтобы спасти незнакомого ребенка, и спокойно умирает с перешибленным хребтом, он, который только о том и думал, чтобы повеселее провести ночь...
Фискал. Умирает как скот во грехе, осужденный на вечные муки, без последнего напутствия!..
Жанна. Нет, мессир, умирает сверкающий, чистый, и господь с улыбкой ждет его на небесах. Ибо он дважды поступил как человек, совершив зло и совершив добро. А бог как раз и создал человека ради этого противоречия...
Слова ее покрывает негодующий ропот священнослужителей.
Инквизитор (жестом усмиряет их и внезапно подымается с места; спокойным голосом). Жанна, я дал тебе возможность говорить в течение всего процесса и почти не задавал тебе вопросов. Мне хотелось, чтобы ты сама сказала... Но дело затянулось... Фискал повсюду видел дьявола, епископ во всем видел только гордыню юной девушки, опьяненной своим успехом; а я ждал, я хотел увидеть, что кроется за твоим спокойным упорством, за твоим маленьким упрямым лбом... И вот сейчас ты сама сказала... Я представляю здесь святую инквизицию, я ее викарий во Франции. Монсеньер епископ только что сказал тебе, и весьма гуманно сказал, что к его чувствам человека, в силу которых он стоит за дело Англии, ибо считает его справедливым, примешиваются чувства священнослужителя и епископа, обязанного защищать интересы нашей матери церкви. Я приехал издалека, из Испании, меня впервые сюда посылают. Я равно не знаю ни английского, ни арманьякского клана. И мне глубоко безразлично, кто будет править Францией - твой ли государь или Генрих Ланкастерский... В лоне нашей матери-церкви существует дисциплина, в силу которой мы отвергаем вольных стрелков, даже если у них самые благие намерения, и сурово ставим каждого на подобающее ему по рангу место; я не хочу сказать, что мне это безразлично, но и это тоже дело второстепенное, это уже работа жандармская, и инквизиция возлагает подобные заботы на епископов и кюре. Святая инквизиция защищает нечто более высокое и тайное, нежели мирские интересы церкви. Инквизиция борется невидимо и тайно против врага, коего она лишь одна может обнаружить, лишь она одна знает размеры опасности. Иной раз ей приходится подымать свой меч на императора, порой она с той же торжественностью, с той же твердостью, с той же бдительностью обращает свое оружие против внешне вполне безобидного старика ученого, против безвестного пастуха из забытой богом горной деревушки, против юной девушки. Земные владыки хохочут, видя, как мы хлопочем там, где им достаточно веревки да подписи должностного лица под смертным приговором. Пусть смеются, инквизицию это не трогает... Она умеет распознать своего врага, где бы он ни находился, она не склонна недооценивать его. И враг этот - не дьявол с лошадиным копытом, которым пугают капризных детей и который всюду мерещится мессиру Фискалу. Ее враг, единственный ее враг - это человек, и ты только что назвала его и ЭТИМ сама себя разоблачила. Встань, Жанна, и отвечай мне! Теперь я допрашиваю тебя.
Жанна встает, поворачивается к нему.
(Равнодушным тоном.) Ты христианка?
Жанна. Да, мессир.
Инквизитор. Ты была крещена, и детство твое прошло под сенью церкви, рядом с которой стоял ваш домик. Звон церковных колоколов служил тебе призывом для молитвы и трудов. Наши посланцы приносили нам из твоей деревни одни и те же вести: девочкой ты была очень набожна. Ты росла веселым ребенком, любила бегать и играть, но иной раз, бросив игру и беготню с детьми, ты потихоньку проскальзывала в церковь и долго оставалась там одна, преклонив колена, ты даже не молилась, а любовалась изображениями на витражах.
Жанна. Да, мессир, я вела себя хорошо.
Инквизитор. У тебя была подружка, ты нежно ее любила - твоя ровесница, девочка по имени Ометта.
Жанна. Да, мессир.
Инквизитор. Должно быть, ты сильно ее любила. Ибо, когда ты решила отправиться в Вокулер и уже знала, что никогда не вернешься обратно, ты попрощалась со всеми своими подружками, а к ней даже не зашла.
Жанна. Да. Я боялась слишком растрогаться...
Инквизитор. Эту нежность к созданиям божьим ты распространила не только на избранную подружку. Ты нянчилась с ребятишками бедняков, ухаживала за больными, иной раз, не сказавшись, пускалась в долгий путь за многие километры, лишь бы отнести суп несчастной старушке, одиноко живущей в лесной хижине. А позднее, при первой же схватке с неприятелем, в которой ты участвовала, ты, увидев раненых, залилась слезами.
Жанна. Я не могла видеть, как проливают французскую кровь.
Инквизитор. Не только французскую. Один солдафон в стычке под Орлеаном захватил в плен двух англичан и смертельно ранил одного из них за то, что тот шел недостаточно быстро. Ты спрыгнула с коня, вся в слезах, положила его голову себе па колени, утешала его и старалась облегчить ему кончину; ты вытирала кровавую пену с его губ, называла его своим сыночком, сулила ему райское блаженство...
Жанна. И это вы тоже знаете, мессир?
Инквизитор (тихо). Святая инквизиция знает все, Жанна. Она взвесила долю твоей нежности к человеку, прежде чем послать меня тебя судить.
Ладвеню (встает). Мессир инквизитор, я рад, что вы упомянули о фактах, которые до вас обходились молчанием. Да, все, что мы знали о Жанне с самого раннего ее детства, свидетельствует о смирении, ласковости, христианском милосердии.
Инквизитор (поворачивается к нему, сразу посуровев). Помолчите, брат Ладвеню! Повторяю, сейчас веду допрос я! И прошу вас помнить, что я представляю здесь святую инквизицию, и одна лишь она компетентна установить точное различие между милосердием, христианской добродетелью и недостойным гнусным подозрительным пойлом - млеком человеческой нежности... (Обводит взглядом всех присутствующих.) Ах, как же легко вас растрогать, святые отцы!.. Достаточно обвиняемой появиться перед вами в облике маленькой девочки, посмотреть на вас широко раскрытыми ясными глазами, иметь на грош сердца и простодушия - и вот вы уже в смятении, вы готовы отпустить ей все грехи. Хороши же из вас защитники веры! Видно, у святой инквизиции работы непочатый край, придется рубить, рубить и еще раз рубить, и пусть другие продолжают рубить, когда нас уже не будет здесь, пусть разят, не зная минутной слабости, пусть расчищают просеку за просекой, лишь бы уберечь весь лес от заразы...
Недолгое молчание.
Ладвеню. Наш господь любил как раз такой любовью, мессир. Он сказал: "Пустите детей приходить ко мне". Он положил руку на плечо женщины, уличенной в прелюбодеянии, и сказал ей: "Иди с миром".
Инквизитор (громовым голосом). Замолчите, брат Ладвеню, приказываю вам замолчать! Или, в противном случае, придется заняться также и вами. Мы приводим в проповедях евангельские тексты, мы требуем, чтобы священники их толковали. Но разве переводим мы их на язык простолюдинов? Вручаем ли их в любые руки? Не будет ли преступлением разрешить простым душам задумываться над этими текстами, вышивать на их канве, тогда как объяснять их - наша прерогатива. (Уже спокойнее.) Вы молоды, брат Ладвеню, и, хочу верить, в силу этого великодушны... Но не думайте, что молодость и великодушие служат оправданием в глазах защитников веры. Они, эти качества, - лишь преходящие недуги, которые излечивает опыт. Прежде чем включить вас в нашу среду, мы обязаны были принять во внимание не столько ваши знания, очевидно, весьма обширные, сколько ваш возраст. В скором времени опыт научит вас, что молодость, великодушие, человеческая нежность - суть имена врагов. Во всяком случае, желаю вам понять это. Запомните, если бы мы имели неосторожность доводить до сведения малых сих тексты, о каких вы говорите, именно в этих текстах они и почерпнули бы любовь к человеку. А тот, кто любит человека, не любит бога.
Ладвеню (тихо). Однако он сам захотел быть человеком...
Инквизитор (вдруг поворачивается к Кошону, резко). Сеньор епископ, в силу данных вам на этом процессе неограниченных полномочий председателя суда, прошу вас обойтись на сегодня без вашего молодого помощника. После заседания суда я доведу до вашего сведения выводы о тех мерах, которые я собираюсь, если понадобится, принять против него. (Внезапно переходит на крик.) Против него или кого угодно! Да было бы вам известно, мы можем дотянуться до любой головы, как бы высоко она ни вознеслась. И если господь попустит и я впаду в заблуждение, я сам буду свидетельствовать против себя! (Истово осеняет себя крестным знамением и заключает.) Упаси меня господь!
