Ульрих. Плавала, показывала грудь и ляжки, Она может десять минут оставаться под водой, я сосчитал.
Судья. Пела она?
Ульpих. Нет. Она тихонько лает, немного хрипло. Скорее, тявкает. Я очень хорошо помню, что именно она тявкала. Она тявкала: «Я изменила тебе с Бертраном».
Судья. Ты мелешь вздор. Ты понимаешь тявканье?
Ульpих. Обычное никогда. Тявканье есть тявканье. А это понял.
Судья. От нее пахло серой, когда ты ее вытаскивал?
Ульpих. Нет. От нее пахло водорослями, боярышником.
Второй судья. По правде сказать, это не одно и то же! Чем она пахла, водорослями или боярышником?
Ульpих. От нее пахло водорослями, боярышником.
Первый судья. Оставим это, любезный коллега,
Ульpих. От нее пахло запахом, который говорил: «Я изменила тебе с Бертраном».
Судья. Теперь у тебя уже и запахи говорят?
Ульpих. Верно. Вы правы. Запах есть запах. Но этот запах говорил.
Судья. Она отбивалась?
Ульpих. Наоборот! Она позволила себя схватить. Только дрожала! Дрожь ее бедер означала: «Я изменила тебе с Бертраном»!
Ганс. Довольно кричать, болван!
Судья. Извините его, рыцарь. Ничего удивительного, что он заговаривается. Простая душа не может вынести таких встреч. Но свидетельство профессионального рыбака требуется для опознания водяного чудища… Кажется, никаких сомнений не остается.
Ульpих. Перед богом клянусь, что это оно и есть. Голова и грудь у нее как у той, из Нюрнберга, которую вырастили в бассейне. К ней поместили тюленя…. Они играли в мяч… У них даже были дети… Я спрашиваю себя, может, это та самая… Ведь для людей духи двоятся, верно?
Первый судья. Не касайся нынче этого. Спасибо.
Ульpих. А моя сеть? Могу я получить обратно свою сеть?
Первый судья. Ты получишь ее в предписанный срок. На третий день после судоговорения.
Ульрих. Ну, нет! Я хочу получить ее сейчас же. Как же без сети? Мне нынче вечером надо рыбачить!..
Второй судья. Отлично! Уходи прочь. Она конфискована. В ней нет ячеек.
Первый судья. Заканчивайте установление личности, любезный коллега.
Ране. Стойте! Куда вы идете?
Второй судья. Я также и врач, рыцарь; мне необходимо обследовать тело этой девушки.
Ганс. Никто не будет обследовать Ундину.
Первый судья. Мой коллега — практик, не имеющий себе равных, сеньер. Именно он установил девственность курфюрстины Йозефы, с целью аннулировать ее брак, и она отдала должное его такту.
Ганс. Я удостоверяю, что данная особа и есть Ундина, этого достаточно.
Второй судья. Севьер, я понимаю, вам тягостно видеть, как пальпируют ту, кто была вашей подругой, но я могу, не дотрагиваясь до нее, изучить в лупу те части ее тела, в которых заметны отличия от тела человеческого.
Ганс. Осматривайте невооруженным глазом и с того места, на котором стоите.
Второй судья. Осматривать невооруженным глазом сетку трехлопастных вен, которую змей искуситель рисует под костяком русалки, представляется мне практически невыполнимой операцией. Не может ли она хотя бы пройтись у нас на глазах, скинуть эту сеть, расставить ноги?
Ганс. Не двигайся, Ундина!
Первый судья. Было бы неучтиво с нашей стороны настаивать, да и дознание, в целом, дало удовлетворительные результаты. Есть ли среди вас, добрые люди, кто-нибудь, кто оспаривает, что эта женщина русалка?
Грета. Она была такая добрая!
Второй судья. Это была добрая русалка, вот и все…
Свинопас, Она любила нас. И мы ее любили!
Второй судья. Имеются привлекательные разновидности даже у ящериц…
Первый судья. Перейдем к судоговорению. Итак, вы, рыцарь, истец, в качестве супруга и господина обвиняете эту женщину в том, что, будучи русалкой, она своею сущностью и присутствием произвела в вашем окружении беспорядок и смуту?
Ганс. Я? Никогда!
Первый судья. Вы не обвиняете ее в том, что она внесла в ваш дом сверхъестественное, странное, демоническое?
Ганс. Ундина, демоническое? Кто говорит такую ерунду?
Судья. Мы спрашиваем, рыцарь! Что в этом вопросе необычного?
Водяной царь (в облике человека из народа). Ундина демоническая!
Судья. А ты кто такой будешь?
Ундина. Велите ему замолчать! Он лжет!
Второй судья. В подобном процессе соблюдается свобода слова.
Водяной царь. Ундина демоническая! Наоборот, эта русалка отрицает русалок. Она их предала. Она могла сохранить их силу, их науку. Она могла Двадцать раз в день творить то, что вы называете чудесами, — наделить коня своего мужа хоботом, сделать его собак крылатыми. Река Рейн, небо могли бы откликаться на ее голос и показывать невероятные вещи. Так нет же, она выбрала сенной насморк, вывихи, пищу на сале! Это верно, рыцарь?
Судья. Если я правильно вас понял, вы обвиняете ее в том, что она коварно приняла самое подходящее и самое лестное обличье, чтобы похищать человеческие тайны?
Ганс. Я? Разумеется, нет!
Водяной царь. Ваши тайны? Ах, если кто и пренебрегал человеческими тайнами, так это она. Конечно, у людей есть сокровища — золото, драгоценности, но Ундина предпочитала предметы самые низменные: табуретку, ложку… У людей есть бархат и шелк, она предпочитала бумажный плюш. Она, сестра природных стихий, низко обманывала эти стихии: она любила огонь из-за каминных решеток, воду из-за кувшинов и водостоков, воздух — из-за простынь, которые развешивают между ивами. Если тебе надо записывать, писец, пиши вот что: это самая человеческая из всех женщин именно потому, что сделалась женщиной по доброй воле;
Судья. Свидетели утверждают, что она на целые часы запиралась на замок в своей комнате…
Водяной царь. Это верно; а что делала твоя хозяйка, Грета, когда сидела вот так, взаперти?
Грета. Пирожные, господин свидетель.
Второй судья. Пирожные?
Грета. Она трудилась два месяца, пока научилась делать рубленое тесто.
Второй судья. Это одна из самых приятных человеческих тайн… Но рассказывают, что она растила животных в неогороженном дворе…
Свинопас. Да, зайцев. Я приносил клевер.
Грета. И кур. Она сама снимала у них типун с языка.
Второй судья. Ты уверена, милочка, что ее собаки не разговаривали? Или ее кошки?
Грета. Нет. А вот я с ними разговаривала. Я люблю разговаривать с собаками… Они никогда мне не отвечали.
Первый судья. Спасибо, свидетель. Мы учтем это обстоятельство, когда будем выносить судебное определение. Поистине, мы не можем вменять в вину суккубам, инкубам[20] и прочим докучным посетителям, то, что они признают превосходство удела человеческого и людской изобретательности, что они ценят наши печенья, нашу луженую посуду, наши пластыри от ран и экземы.
Второй судья. Я лично обожаю рубленое тесто. Перед тем, как ему подойти, она, должно быть, клала туда масло?
Грета. Целыми комками!
Первый судья. Тише. Вот мы наконец дошли до сути дела, Я наконец понял вас, рыцарь. Женщина, этот сеньер обвиняет тебя в том, что вместо любящей жены, на которую он мог рассчитывать я которую ты на некоторое время вытеснила, ты ввела в его дом существо, целиком поглощенное мелочными делами и презренными житейскими удовольствиями, существо эгоистичное и бесчувственное…
Ганс. Ундина меня не любила? Кто посмел это сказать?
Судья. Поистине, рыцарь, нелегко следить за вашей мыслью…
Ганс. Ундина любила меня так, как никто не любил ни одного человека…
Второй судья. Вы так в этом уверены? Взгляните на нее; послушать вас, выходит, что она дрожит от страха.
Ганс. От страха? Поди, погляди на этот страх через свою лупу, судья! Она не дрожит от страха. Она трепещет от любви!.. Да, потому что теперь мой черед обвинять, и я обвиняю. Возьми свою чернильницу, писец! Надень свой колпак, судья! Когда голова в тепле, легче судить. Я обвиняю эту женщину в том, что она трепещет от любви ко мне, что не знает ни мысли, ни пищи, ни бога, кроме меня. Я бог этой женщины, слышите?
Судья. Рыцарь…
Ганс. Вы сомневаетесь? Какая твоя единственная мысль, Ундина?
Ундина. Ты.
Ганс. Каков твой хлеб, твое вино? Когда ты возглавляла мой стол и поднимала чашу, что ты пила?
Ундина. Тебя.
