постучавшегося в открытое окно. Впервые за долгие годы писатель не чувствовал усталости пробуждения, был бодр и полон сил, что виделось непривычным, казалось неправильным и потому пугало. Канарейка, будто переняв настроение владельца, запела со всем своим мастерством, призывая хозяина начать новый день с позитивного настроения. Пение птицы в кои-то веки не раздражало Лавуана, даже помогло ему подняться и подойти к своему рабочему месту. Текст, с таким энтузиазмом написанный недавно, после прочтения оказался далеко неидеальным, что, в целом, сейчас уже и не казалось настолько критичным.
Пара правок и с этим можно покорять публику.
Помимо исправления ошибок, что заняло не так много времени, как можно было подумать, Филипп продолжил написание своей работы. К батальным сценам, которые девушкам едва ли будут интересны, Лавуан решил добавить несколько любовных линий. По задумке писателя, романтические аспекты пьесы должны быть во всех плоскостях, должны так или иначе пронизывать весь сюжет, ведь, пусть история Жанны Д’Арк сама по себе и должна акцентировать все внимание юных зрительниц на их грядущей эмансипации, сам сюжет должен быть именно про любовь, ведь таков заказ сверху. Впрочем, одно другому никак не мешало. Пусть мсье Гобер и не слишком доволен политикой суфражисток, пусть он и тиран в своем быту по отношению к женщинам, этот человек слишком любит деньги, слишком хорошо понимает, что такого рода «продукты», как он сам однажды окрестил одну из работ Филиппа, могут принести очень большой доход.
Вдохновение покинуло писателя около четырех часов. Связано это было прежде всего с подступающим голодом. Едва поднявшись со стула чтобы пойти искать себе пищу, Филипп услышал едва уловимый, будто владелец рук при смерти, стук в дверь. Дверь, о ужас, была не заперта, но гость не решался войти, что немного напугало Филиппа, но в то же время, заставило уважать новоприбывшего за соблюдение личных границ хозяина комнаты. Лавуан поспешил открыть дверь и, увидев на пороге мадам Бош, был удивлен. Ничего странного в том, что хозяйка стучится к постояльцам нет, но в руках у старушки красовался красивенький позолоченный поднос, на котором красовались горячие бутерброды и свежезаваренный чай. Картина поразила писателя, ведь за все годы, что он снимал у этой пожилой мадам квартиру, Филипп ни разу не получал завтрак лично в комнату, хотя данная услуга входила в общий перечень.
– Надеюсь, я не сильно потревожила, – мадам Бош натянула улыбку, пытаясь казаться приветливой и дружелюбной, но вышло настолько отвратно, что Филиппу захотелось отвернуться, и лишь хорошие манеры не позволили ему так поступить. – Обед готов. Я хотела зайти раньше, но, увы, не смогла достучаться.
– Прошу прощения, – поспешил оправдаться Лавуан, – работа сильно изматывает…
– Понимаю, и не смею мешать, – старушка вручила поднос Филиппу и поспешила удалиться. Писатель не сразу смог избавиться от ступора, порожденного ситуацией, но когда нашел в себе силы развернуться и пойти обратно к столу, то услышал: – И да, поднос верните, мсье Лавуан!
Даже такой акт вежливости эта женщина сумела испоганить. Закуска и чай испарились также быстро, как и появились. Во время трапезы Филипп думал о предстоящем свидании с Мелани, о ее увлечении живописью, о Викторе Моро. Часы показывали пять. Пора было бы выдвигаться, но писатель стал сомневаться в намерении Мелани прийти на свидание. Даже в самом факте встречи Лавуан сомневался, ведь буквально ночью девушка спешила к Виктору Моро, откуда, весьма вероятно, она уже не вернется, а если и вернется, то совершенно неясно с каким настроем. Все эти мысли мешали сосредоточиться. В обычной ситуации Филипп уже сдался бы, отдал инициативу в руки судьбы и продолжил плыть по течению, как он и делал большую часть своей жизни. Но толи недавно принятые препараты, толи откуда-то взявшиеся моральные ресурсы не дали писателю впасть в уныние. Быстро собравшись, он пошел к выходу. Внизу его встретила мадам Бош, которую он едва заметным кивком поблагодарил за трапезу и, вспомнив об оставленном в комнате подносе, поспешил скрыться в суматохе улицы.
Город, еще спокойно спавший утром, бурлил жизнью в этот вечер. Попав в общий поток людей, спешащих в центр, где их ждет веселое времяпровождение, Лавуан чувствовал себя неуютно. Нельзя сказать, что у него была социофобия, пусть он сам и любил напустить красок на свой и без того непростой характер. Дело было скорее в глупой привычке Филиппа идти против мнения общества. Он всегда исходил из того, по его мнению, факта, что большинство людей – полные идиоты, едва способные серьезно мыслить, а стало быть, и то, что нравится большинству априори что-то низкое и не заслуживающее никакого внимания. Пусть Лавуан никогда не был в кругах того нобилитета, в чьих руках хранится настоящая власть, он всегда считал себя интеллектуальной элитой, той, что пусть и не владеет богатствами материальными, но богата ценностями духовными. А такой ресурс подчас даже важнее. Ведь пока один распоряжается городской казной, имея с этого лишь небольшой, относительно той ответственности, что выпадает на его долю, материальный доход, второй управляет умами людей через самые разные инстанции. Газеты, книги, выступления, шутки, да даже театр, в котором наш герой работает – все это формирует сознание французской толпы, за которой, был уверен Лавуан, будущее. И все же, нашему повелителю разумов, было среди скопления того люда, которым он мечтал распоряжаться, максимально некомфортно.
До назначенной встречи было еще полчаса. Филипп хотел зайти купить свежих цветов, однако вспомнил, что карман его прохудился еще с утра, что привело писателя в уныние. На скамейке сидела Мелани. Почему она пришла так рано? Наверняка только от Виктора Моро, чтоб его! Писатель, несмотря на хваленную собственным эго способность подмечать мельчайшие детали, не сразу заметил, что девушка одета не как вчера, что вечером она уходила в теплой накидке и черной юбке, а сейчас оделась в красивое белое платье. Волосы были собраны в два пучка, покрытых тонкой черной сеткой. В этом образе она напоминала нимфу, сошедшую прямо древнегреческих мифов.
Ты ее не заслуживаешь.
Сейчас Лавуан был солидарен с меланхолией. Этот факт встал комом в горле и едва давал французу дышать. Легкий взгляд Мелани скользил по бегущим туда-сюда прохожим. Она сидела к нему спиной, и все же Филипп отчетливо представлял себе тот богоподобный образ девушки, которым она одаривала своим сдержанным взором толпу. Будто услышав мысли писателя, Мелани обернулась, и ее взгляд, столь мягкий, столь нежный и теплый, что мог легко растопить лед нерешительности Филиппа, пал на француза. Уголки губ слегка приподнялись, придав лицу девушки приветливый, в
