этот был соткан из традиционалистских стереотипов, давно устаревших и неприменимых в современных реалиях. Именно для устранения подобного рода мыслей и пишется пьеса Филиппа.
Как пара ввалилась в здание, где арендовал комнату Лавуан, никто, за исключением мадам Бош, не помнил. Старуха, выбежав в проходную, по обыкновению кричала что-то вслед влюбленным, но слова ее остались неуслышанными. Филипп, словно подсознательно понимая необходимость как можно быстрее оказаться в своих покоях, дабы не вступать в длительную дискуссию с мадам Бош и не испортить настроения всем и до конца вечера, схватил Мелани на руки и, под одобрительное хихиканье, переходящее в откровенный заливистый смех, начал бежать по ступенькам на свой этаж. Мадемуазель Марсо была на удивление легкой. Даже физическая неполноценность Лавуана не мешала ему непринужденно тащить на себе хрупкую девушку. Писатель поймал себя на мысли, что будь на месте его новой пассии кто-нибудь из прошлых предметов воздыхания, он едва ли сумел бы справиться с задачей. И связано это было не только с конституцией тела девушки, с ее хрупкостью и изяществом – вовсе нет. Первоочередную роль играл душевный подъем Лавуана, который к тому же влиял и на его физические возможности.
В комнату влюбленные едва ли не вкатились. Филипп, будучи натурой романтичной, первую ночь с Мелани представлял совсем не так. Он был уверен, что будут долгие и томные разговоры на серьезные темы, что к самому моменту поцелуя пара дойдет постепенно и что этот поцелуй будет легким и сладким. Это вовсе не значит, что Лавуан был разочарован той страстью, с которой они целовались, параллельно раздеваясь. Да и может ли мужчина быть недоволен, когда в его постели лежит полуобнаженная дама? В этот момент о причинах ее появления вопросы не задаются.
Филипп, стоя перед распластавшейся, поджав тонкие ножки, Мелани, представлял себя хищником, готовым наброситься на газель. Само сравнение, возникшие в голове, показалось писателю настолько тривиальным, настолько заезженным, что это едва ли не повлияло на сам настрой молодого человека. Благо образ Мелани был настолько привлекательным, что Лавуан быстро забыл эту мысль, едва опустившись к своей избраннице. Стоило ему приблизиться к ее шее, как в нос ударил запах парфюма. До этого он был едва различим, но сейчас, когда нос француза касался кожи Мелани, следуя за бесконечными поцелуями, которыми писатель неустанно покрывал девушку, цветочный аромат был настолько ясно слышен, что даже возбуждал Филиппа. Руки француза, следуя общему такту момента, обхватили тонкие бедра Мелани и Лавуан, по-животному грубо притянул к себе Марсо и, не без церемоний приступил к своему грязному делу. Девушке такой напор, судя по реакции, был очень даже приятен. Казалось, что животная сторона соития ее удовлетворяла куда больше нежных прелюдий, к которым, по словам самих же девушек, большинство и тяготеет. Лавуан же, слыша сначала настолько слабые, что их было слышно лишь во время поцелуя, но затем постепенно нараставшие, доходя до практически крика, содрогавшего стены, стоны, понимал всю абсурдность слов дам. Толи они просто притворяются, толи сами не знают, чего на самом деле хотят. От экстаза, явственно отражавшегося на лице француженки, удовольствие получал и сам Филипп. Впервые за долгое время его дурную голову не отягощали никакие мысли. Были только восторг и желание никогда не покидать этот момент.
Часы, что пара нежилась в любви, пролетали незаметно. За это время менялись позы и места. Казалось, что в маленькой комнатушке Лавуана уже и не оставалось точки, которую они не успели облюбовать. Даже рабочий стол, будучи своеобразным святым местом, храмом творчества, обителью настоящего искусства, не сумел избежать участи быть опороченным страстным сексом. Печатная машинка с треском летела на пол, за ней как осенние листы медленно опускалась и рукопись. Филиппу, разумеется, никакого дела до творчества не было. Единственная здравая мысль, родившаяся в его возбужденном мозгу, была связана с беспокойством за старый стол, который мог и не выдержать любви французов. Однако у старого служаки еще был порох в пороховницах – с удивительной стойкостью он выдерживал все новые и новые поступательные движения.
Устали влюбленные далеко за полночь. Лавуан, тяжело дыша, принялся искать папиросы. Как назло, все было выкурено. Мелани, почувствовав желание Филиппа, указала на свою сумочку, из которой выглядывал, поблескивая в свете луны, портсигар. Писатель молча кивнул, слегка улыбнулся и достал пару папирос, протянув одну из них владелице. Девушка отказалась: сил на то, чтобы курить у нее не было. Судя по виду, Мелани даже не хватило бы сил на подъем с кровати – отойти от бурной ночи она все никак не могла. Француз же легким прыжком сел на подоконник и, с несвойственным ему счастливым видом, принялся разглядывать улицу.
Насколько же сильно влияет состояние нашего внутреннего мира на мир внешний. То, что еще позапрошлой ночью казалось омерзительным и не привлекающим ровно никакого внимания, сегодня пестрило красками. Разговоры двух пьянчуг, медленно бредущих с кабака, Филипп решил вставить в предстоящую пьесу. Почему-ту сейчас ему это казалось замечательной идеей, раскрывающей не только центральную линию повествования, но и знакомящей людей с бытом обычного люда и показывающей, что во все времена можно найти события, происходящие у жителей города буквально повседневно. Откуда столько вдохновения? Неужто обычный секс способен повлиять на это? Неужели действительно только заполнив базовые потребности можно переходить на новый, более высокий уровень – к творчеству?
Печатная машинка была цела. На покупку новой у Филиппа в любом случае не было бы денег, потому счастью творца не было предела. Вдохновение, взбудораженное после бурной ночи, подтолкнуло Лавуана продолжить писать пьесу прямо сейчас. Свет француз включать не решался, боясь разбудить возлюбленную, но в том и не было совершенно никакой необходимости – свет июньской луны озарял едва ли не всю комнату своим холодным сиянием, и, усевшись с машинкой на окно, Филипп начал судорожно барабанить по клавишам. Цоканье аппарата эхом раздавалось на улице. Таким грохотом можно было разбудить не только мирно лежавшую Мелани, но и давно уже спящих соседей. Больше всего писателя удивлял тот факт, что на пороге его квартиры все еще не маячила мерзкая фигура мадам Бош. Помнится, в том месяце к нему в гости заглянули знакомые или, как они сами себя именовали, друзья из местного книжного клуба. Люд в этом клубе был заурядный: по большей части там толпились те, кто хотел покрасоваться, показать свои новые наряды, и заявить всему городу, что приобщен к чему-то культурному. Для таких людей книга ценна сама по себе, лишь бы имела форму книги и была хоть
