Генрих. Не так уж трудно: ты не мог пользоваться своими благами и тут-то вознамерился от них отречься.
Гёц. О, беспощадный голос! Разоблачай, разоблачай же мои мысли. Не знаю, кто говорит, ты или я. Значит, все только ложь и притворство. И я не действовал. Я только играл роль. Ах, поп, ты метишь прямо в точку. Ну, а дальше, дальше? Что этот шут затеял потом? Ты быстро выдохся, однако!
Генрих (ему передалось исступление Гёца). Ты отдавал, чтоб разрушать.
Гёц. В точку! Мне мало было умертвить владельца...
Генрих (так же). Ты решил развеять по ветру владенья.
Гёц. Я держал в своих руках старинные владенья Гейденштама...
Генрих (все так же). И ты швырнул их оземь, вдребезги разбив.
Гёц. Я хотел, чтобы моя доброта стала разрушительнее моих пороков.
Генрих. И это тебе удалось, смотри — двадцать пять тысяч трупов. За день добродетели ты перебил больше народу, чем за тридцать пять лет злодейства.
Гёц. Добавь еще, что убитые — те бедняки, кому я притворства ради роздал владенья Конрада.
Генрих. Черт возьми, ты их всегда терпеть не мог.
Гёц (поднял кулак). Пес! (Останавливается и начинает смеяться.) Чуть тебя не стукнул — значит, ты близок к правде. Ха! Ха! Вот мое больное место. Ну, дальше! Расскажи, как я их ненавидел, как использовал их благодарность для их же порабощения. Прежде я насиловал их души пыткой, потом насиловал добром. Селение превратилось в букет одураченных, увядших душ. Они, бедняги, как обезьяны, подражали мне во всем, а я, как обезьяна, перенимал ужимки добродетели. Они погибли как мученики, сами не зная за что. Послушай, поп, я предал всех на свете, даже своего брата, но жажды предавать не утолил. И вот ночью у крепостных стен Вормса я надумал предать Зло — только и всего. Но Зло не так-то легко предать. В кости тогда выпало не Добро, а только Зло, еще хуже прежнего. Впрочем, мне было наплевать, чудовище я или святой! Главное — я не хотел быть человечным. Скажи же, Генрих, что я обезумел от стыда: решил удивить небеса, чтобы спастись от людского презрения. Ну, чего же ждешь? Говори! Ах, верно, ты не можешь говорить, твоим голосом говорю я. (Подражая Генриху.) «Гёц, ты сменил не кожу, а язык. Свою ненависть к людям обозвал любовью, свое безумное стремление разрушать — великодушием. Но ты остался верен себе, остался тем же незаконнорожденным ублюдком»... (Снова говорит своим обычным голосом.) Боже, я подтверждаю, что он прав, я, обвиняемый, признаю себя виновным. Я проиграл процесс, Генрих. Ты доволен?
(Пошатнулся и прислонился к стене.)
Генрих. Нет.
Гёц. На тебя нелегко угодить.
Генрих. О господи! Это ли моя победа? Как она печальна.
Гёц. Что ты будешь делать, когда меня не станет? Ты будешь скучать без меня.
Генрих (указывая на дьявола). Он задаст мне немало работы. Времени не будет думать о тебе.
Гёц. А ты уверен, что они хотят меня убить?
Генрих. Уверен!
Гёц. Добрые люди! Я подставлю им шею, и все будет кончено! Какой хороший выход для всех.
Генрих. Ничто никогда не кончается.
Гёц. Ничто. Ах да, еще есть ад! Что ж, там я изменюсь!
Генрих. Нет! Не изменишься: мы уже в аду. Мой кум (показывая на дьявола) — он научил меня: земля лишь видимость. Есть небо и есть ад, только и всего. Смерть лишь родных водит за нос, для покойника все продолжается!
Гёц. И для меня все будет продолжаться?
Генрих. Все. Ты сможешь вечно наслаждаться самим собой.
Гёц. Когда я чинил Зло, Добро казалось близким. (Пауза.) Только руку протяни. И протянул, и оно в одно мгновение перестало быть Добром. Значит, Добро — мираж. Генрих, Генрих, возможно ли Добро?
Генрих. Веселенькая годовщина! Год и день тому назад ты у меня спросил о том же и я ответил: нет. Стояла ночь. Ты, глядя на меня, сказал, что я похож на крысу, а потом ты выкрутился, смошенничал. Что ж, смотри: вот снова ночь, точно такая же, как тогда, но кто из нас сегодня в мышеловке?
Гёц (шутовским тоном). Я.
Генрих. А выйдешь из нее?
Гёц (без шутовства). Нет, не выйду. (Ходит по сцене.) Господи, раз ты не даешь нам творить Добро, зачем вселяешь ты в нас столь сильное к нему стремление? Если ты не дозволил быть добрым, зачем ты лишил меня желания быть злым? (Шагает.) Забавно все-таки, что исхода нет!
Генрих. Зачем ты притворяешься, будто говоришь с ним? Знаешь ведь, что он не ответит.
Гёц. А почему он молчит? Почему он не хочет показаться мне? Ведь он предстал даже перед ослицей пророка.
Генрих. Ты ничего не значишь. Пытай слабых, мучь самого себя, целуй распутниц или прокаженных, погибай от лишений или излишеств — богу плевать на тебя.
Гёц. Что же тогда имеет значение?
Генрих. Ничто. Человек — ничто. Не удивляйся, ты это знал всегда. Ты знал это, бросая кости, не то зачем тебе было мошенничать?
Гёц хочет говорить.
Ты жульничал. Катерина видела. Ты поднял свой голос, желая заглушить молчание бога... Ты притворялся, что следуешь велению бога, а следовал только своей воле.
Гёц (раздумчиво). Да, это так.
Генрих (удивленно). Да, своей воле...
Гёц (так же). Всё я сам...
Генрих. Да, говорю тебе, да!
Гёц (подымая голову). Всё я сам, поп, ты прав, все сам! Я молил, я выпрашивал знака небес. Слал небесам мольбы — ответа нет. Небеса не знают даже моего имени. Я вопрошал себя ежечасно, что я в глазах господа? Теперь я знаю: ничто. Бог меня не видит, бог меня не слышит, бог меня не знает. Ты видишь эту пустоту над головой: то бог. Ты видишь щель в двери: то бог. Ты видишь дыру в земле: то бог. Бог есть молчание, бог есть отсутствие. Бог есть одиночество людское. Нет никого, кроме меня, я сам решал, какое зло чинить. Я сам избрал добро. Я жульничал: я творил чудеса. Сегодня я сам обвиняю себя. Один лишь я мог отпустить свои грехи. Я — человек. Если есть бог, то человек ничто; если существует человек... Куда ты бежишь?
Генрих. Я ухожу. С тобой мне делать нечего.
Гёц. Погоди, поп, я рассмешу тебя.
Генрих. Молчи!
Гёц. Но ты не знаешь, что я хочу тебе сказать. (Глядит на него и внезапно говорит.) Нет, знаешь.
Генрих (кричит). Неправда! Я ничего не знаю. Не хочу знать!
Гёц. Генрих, ты сейчас узнаешь о величайшем жульничестве — бога нет.
Генрих кидается на него, бьет его. Под его ударами Гёц смеется и кричит.
Бога не существует! Радуйся! Плачь от радости! Аллилуйя! Безумец! Не бей меня: ведь я нас обоих освобождаю. Нет небес, нет ада! Есть лишь одна земля.
Генрих. Пусть он проклянет меня сто, нет — тысячу раз! Лишь бы только он был! Гёц, люди назвали меня предателем, тебя ублюдком. Они нас осудили. Если бога нет, от людей не спастись. Господи, этот человек богохульствует. Верю в тебя, верю! Отче наш, иже еси на небеси, хочу быть судимым тобой, а не равным мне, ибо ты есть бессмертен и бесконечен.
Гёц. К кому ты обращаешься? Ты сам сказал, что он глух. (Генрих молча глядит на него.) Нет средства избежать людей. Прощайте, изверги! Прощайте, святые! Прощай, гордость! Нет ничего, кроме людей.
Генрих. Но люди не хотят знать тебя, ублюдок.
Гёц. Ну, это я улажу. (Пауза.) Генрих, я не проиграл процесса: он попросту не состоялся из-за отсутствия судьи. (Пауза.) Я все начну сначала.
Генрих (вскакивая). Что ты начнешь?
Гёц. Жизнь.
Генрих. Это чересчур удобный выход. (Кидается на него.) Ничего ты не начнешь. Все кончено. Сегодня нужно подвести окончательный итог.
Гёц. Оставь меня, Генрих! Оставь меня! Все изменилось, я жить хочу. (Высвобождается.)
Генрих (хочет его задушить). Где твоя сила, Гёц, где твоя сила? Как хорошо, что тебе хочется жить: ты подохнешь в отчаянии.
Ослабевший Гёц тщетно пытается оттолкнуть его.
Пусть в эти последние минуты пребудут с тобой все муки ада.
Гёц. Оставь меня! (Хочет высвободиться.) Черт возьми, если из нас двоих одному суждено умереть, умри ты. (Наносит ему удар ножом.)
Генрих. Ха! (Пауза.) Я не хочу отказаться от ненависти, от страданий... (Падает.) Для меня не будет ничего! Пустота! Пустота! А ты завтра увидишь свет дня. (Умирает.)
Гёц. Ты мертв, а мир по-прежнему полон: никто о тебе не пожалеет. (Подымает цветы и кидает их на труп.) Комедия добра закончилась убийством. Тем лучше, пути назад у меня нет. (Зовет.) Хильда! Хильда!
Гёц, Хильда.
Настала ночь.
Гёц. Бог мертв.
Хильда. Что мне за дело, жив он или мертв. Я давно уже о нем не тревожусь. Где Генрих?
