- А что сталось с принцессой? - спросил один из соловьев. - Ведь я помню ее. Я учился у нее письму и чтению.
- Когда явился Дух войны в нашем чудесном саду, все загорелось вокруг. Мама, схватив меня, унеслась, как птица. Но было уже поздно. Я задохлась в дыму, душа моя отлетела от тела, под тяжестью которого фея упала в ущелье и разбилась насмерть, как я решила тогда.
- Она не убилась? Фея жива? - воскликнули соловьи.
- Я думаю, да! - отвечала иволга радостно. - Если ныне и здесь мы с вами обрели память и речь, значит, фея поблизости!
- Приветствуем ее! - хором провозгласили синие соловьи, и к ним присоединились все птицы в округе. И зазвенели они на все лады, звучали как будто и стихи, удивительные стихи из антологий, хотя слов нельзя было разобрать.
Казалось, он заснул - под легкий шелест весенней листвы, плеск воды и звонкое пенье птиц - и тут, точно по зову, он вскочил на ноги и вошел в лес, где вступил тотчас на старинную тропинку, скорее даже проселочную дорогу, некогда весьма ухоженную, а теперь отчасти заросшую кое-где травой и кустами, очевидно, меж камней, искусно и плотно уложенных. Все говорило о том, что здесь был сад, запущенный и давно забытый. Деревья густо проросли вокруг, увитые к тому же лианами и лозой винограда, и все же ощущения, что ты в тайге, где, как в море, одному оказаться всегда тревожно, не возникало; и он не удивился, услышав голоса - мужской и женский.
Женский, столь знакомый, взволнованно и со страхом словно жаловался: «Владыка! Ведь этого никогда не бывало, чтобы ласточки воевали с воробьями, а синички с соловьями, это же не хищные птицы? Что же будет?»
- Это очень прискорбно, - проговорил мужской голос, по всему, старца. - Тем более прискорбно, что это твой сын затеял раздор в птичьем мире.
- Муж тоже меня беспокоит. Я не могу с ним поладить, поскольку мое превосходство и моя красота вызывают у него нередко лишь злобу, а не послушание и стремление к совершенству. Он может ненароком, в исступлении, в какое иногда впадает, убить меня и вообще наделать много бед.
- Тебя невозможно убить. Ты бессмертна.
- Я боюсь за него, за его душу. Я боюсь за сына.
- Тебе придется их оставить. Срок и так близок.
- Я так мало успела сделать.
- Время неблагоприятно. Ваша разлука неминуема.
- Владыка! Я передала свою душу, если не всю, то сколько смогла, моему сыну.
- Бесценный дар! - воскликнул старик пораженно. - Что ты наделала, дочь моя? - с ужасом произнес после небольшого молчания он. - Если твой сын глуп, это ему не поможет.
- Он не глуп, владыка. В нем есть нежность и ум, пусть и крикун и злодей, это он подыгрывает отцу.
- Почему же он не проникся твоим прекрасным образом, твоей чудесной душой? Красота твоя - дар природы людям. Теперь же, обретя твою силу, как и твой муж, твой сын может вырасти в злодея, какого свет еще не видывал. Частичка твоей бессмертной души обратится у него во всесокрушающую силу демона зла, а ты без нее уготовила себе судьбу смертных женщин.
- Я умру? Что ж, душа моя измучена, я готова умереть. Восстановите мир в царстве птиц. Мне бы не хотелось оставить после себя обезлюдевшую землю.
- Я уже призвал в себе царицу ласточек и принца воробьев.
- Это из Страны восходящего солнца или Поднебесной?
- Мы не ведаем границ, установленных государствами. Они из той же страны, что и ты.
- Она существует? Это не сказка для детей? - усомнилась фея.
- О, бедная моя! Ты отдала всю свою душу сыну. Поймет ли он, оценит ли он твой дар? Теперь твоя судьба - в его руках.
Поскольку голоса все время удалялись куда-то, он вступал по едва приметной дорожке, как вдруг вышел на площадь перед старинным дворцом, и, конечно, на него обратили внимание. Мама рассмеялась, взглядывая на него, как всегда, с лаской, владыка нахмурился, сверкнув очами из бездонного света, и он понял, что засыпает и, рассмеявшись невольно, проснулся.
Он стоял в лесу среди поредевших стволов деревьев, где лишь смутно угадывались очертания и площадки, и старинного дворца, но это было спустя много лет, когда он посетил места своего детства.
На дальнем берегу высились то тут, то там стога сена, и синие цепи гор, как нарисованные, выступали в лазури небес без края и конца. Первые желтые листья уже окрасили леса и кусты под наступающую осень, воздух свеж и чист, как бывает в августе в тех краях, и этот свет, столь памятный, живил, радовал душу и томил обещанием всей полноты счастья и любви где-то в запредельной стороне.
Весеннего многоголосья птиц не было, только синички то и дело показывались и исчезали, да серая цапля неподвижно стояла на мелководье в лесном заливе... Вдруг кто-то рассмеялся - тонким, не то женским, не то детским голоском; не без священного трепета и страха, еще из детства, стало быть, благотворного, он прислушался.
То три синички, перепрыгивая с ветки на ветку, переговаривались между собою и явно поглядывали на него. Они узнали место, где некогда жил владыка, то есть великий даос, обретший мудростью и долгими упражнениями не только бессмертие, но и способность летать, и вспомнили о фее, погибшей, передав свою душу сыну, отметив, что подобное саможертвование достойно глубочайшего уважения. И тут-то из пенья синичек, как в опере, на слова, в смысл которых они не очень вдумывались, и не всегда их можно было понять, он прознал о судьбе феи. Даос унес прекрасное тело умершей феи в уединенное ущелье и в нефритовом гроте устроил ей вечное пристанище: она спала, ибо частью души была вне смерти, как растения и звери, впадающие в зимнюю спячку.
Все это звучало в духе сказок, какие он любил рассказывать, и никто не ожидал, что Аристей однажды отправится на Восток с тайной надеждой посетить волшебную страну, где он несомненно побывал, может быть, еще в раннем детстве, когда жил в Сибири до смерти матери.
Санкт-Петербург. Уединенный дом в саду. В окна поверх деревьев виден кораблик на кончике золотого шпиля Адмиралтейства, в закатных лучах сияющий, как самый настоящий, из чистого золота.
Аристей в черном плаще, собственно накидке с пламенеющей красной подкладкой, примеривает перед высоким зеркалом черную маску, которая к его бородке не совсем идет, старит, что, впрочем, может быть, кстати.
- Кого же я изображаю? Принца из сказки о прекрасной фее, или волшебника, что явится открыть бал-маскарад? А что смешного? Кто же смеется здесь? Чей голос слышу я?
На этажерке проступает крохотный старец, вырезанный из сердолика, брелок, археологическая находка.
Аристей заинтересованно:
- На паруснике просиял луч света, пронесся прямо и проник в брелок, и весь он засветился, точно ожил…
Задвигался, и ум во взоре блещет, и, кажется, готов заговорить?
Кивнул с усмешкой, рассмеялся глухо. Скажи, не твой ли голос слышу я в часы тревог, как некогда Сократ даймона своего?
Даймон обрадованно проронил:
- А что? Допустим.
- Допустим? Значит, не совсем все так. Нельзя нам объясниться напрямую?
Даймон, заулыбавшись, довольный:
- Пожалуй, и пора!
Аристей, строя догадки:
- Ты джинн из сказки о фее, что явилась в мир, погрязший в борьбе добра и зла, внести в него вновь красоту, как золотую меру вещей, и дел, и помыслов людских?
- О, нет! Скорее я твой предок. Джинн вселялся в твоего отца, чей образ обрел я после гибели его.
Аристей удивился:
- Что, за отца тебя я принимал?
Дайман, рассмеявшись:
Не забывай, в меня вселялся джинн, влюбленный в фею, злобно непокорный, приведший к гибели принцессу дважды.
Аристей, вздохнув:
- Так, значит, рос я пасынком твоим. А мать моя и в самом деле фея?
- Она-то фея, в том сомнений нет. А ты же названный, конечно, сын, как в сказках и бывает сплошь и рядом.
- Вот как! Она мне отдала всю душу бессмертную свою, на смерть себя обрекши...
Даймон радостно:
- Дар бесценный! Не остался он втуне у тебя и не пропал. Ты овладел таинственной силой искусства и природы жизнь творить и фею воссоздал...
- Всего из красок.
Даймон весь в движении:
- Когда в них первообраз схвачен верно, текучей кровью свет перетекает, созданье к жизни призывая вновь, и фея, вся из света, вновь живая, блистая красотою, вознеслась в страну заоблачную среди гор.
Аристей не в силах поверить воскликнул:
- Как! Фея спасена?
Даймон торжественно:
- Воскрешена! И человека воскресить ты можешь, я думаю. Какой удел!
Аристей всплескивает руками:
- Ну, да. Художник я, не бог. Да и зачем?
Даймен смеется неслышно, одними глазами:
- Ты человек. Ужели мысль о смерти тебе мила?
Аристей, вдруг все припомнив:
- Нет, нет, невыносима! Мне с детства мысль о смерти столь ужасна, что я не мог быть счастлив и в любви, и в творчестве, и в странствиях моих, и ныне беспокойством одержим, взыскуя совершенства, как бессмертья.
