Второй. Ох батюшки!
Первый. А теперь кто? Армеец, головой вон еле ворочает, от чеченской пули, идеи расписывает, как студентик какой! Не служба на уме, а черт знает что!..
Второй. Истинная правда, вашество, истинная правда…
Первый. Все честь, честь! А нашкодили и сказать боятся, как детишки! Потому небось и того, Мартынова, не тронули… У мужиков и то чище: коли ты товарища ссадил, то и я тебя, ни на что не погляжу!.. Эх, благородные!..
Второй. Истинно так, вашество…
Входит Андрей Соколов с подносом и вином. Плачет.
Соколов (Столыпину). А тогда-то на станции, помнишь, батюшка, монету бросали: сюда ехать или на линию? Он еще так и запрыгал: в Пятигорск! в Пятигорск!.. А упади орлом-то монета, в отряд бы ушли… Господи, как не уберегли-то!..
Столыпин. Помню, старый, помню. Я все помню.
Возвращается Пушкин.
Судьба!.. С монетой – это доподлинно. Но еще было иное. (Трубецкому.) Помнишь, Сергей? Он рассказывал? Как из Петербурга ехать последний раз, он шутя на Пять углов ходил, к ворожее…
Пушкин. Ну? К Александру Македонскому? (Всем.) В Питере все ее так зовут: Александр Македонский! Между нами, брат-то к ней тоже ходил, это она брату предсказала: погибнешь, мол, от «белого человека».
Голицын. Ворожея? Пушкину? Я не слыхал.
Пушкин. Вот те крест! Погибнешь, мол, от белого человека…
Голицын. Чудо1 И Пушкин и Лермонтов к одной вещунье ходили!..
Столыпин (все так же горько). Ну вот, и Мишелю наворожила: в Петербурге, мол, тебе больше не бывать, а отставка ждет такая, – он ведь все отставку хлопотал, – после какой и просить будет нечего…
Голицын. Экая ведьма!
Трубецкой. В сам деле. Так и сказала. Мишель смеялся, а поверил. А, Монго?… Эх, коли попаду еще в Петербург, схожу тоже. Я в судьбу верю.
Вошел Бенкендорф.
Пушкин. Что не верить. Примеров довольно. Явись теперь еще у нас поэт, тож загодя скажу ему судьбу, без ворожеи. Как чуть вышел человек надо всеми, как сказал иное, чем все, так уж и гляди за ним, хоть ставку ставь: что-то с ним сделается. Где Грибоедов? Где Пушкин? Марлинский? Где Лермонтов?
Бенкендорф (от двери). Одоевский. (Тихо.) Рылеев.
Голицын. Ну, господа, господа! Не стоит!
Трубецкой. Чаадаева безумцем объявили.
Столыпин. А к Мишелю? После «Смерти поэта» тоже старшего гвардейского медика послали: проверить, в уме ли?
Голицын. Ну полно, господа!
Пауза.
…Гении наши в простожитии тоже не мед: то одно ему в ум вскочит, то другое. Хоть о покойниках не говорят дурно, но у таланта нашего желчи-то хватало. Не дразни он Мартына изо дня в день…
Бенкендорф. Да меня пусть бы хоть ударил, неужели б я руку поднял на него!
Пушкин (Голицыну). Так и Дантеса простим, Владимир Сергеич!
Голицын. Ну, уж вы хватили, господа! Неужто сам-то ни чуточки не виноват? Эдак, по-вашему, выходит, что таланту все можно? Талант будто и не человек? В таком разе пусть и не живет как человек. Не ест, пе пьет, не женится. Только так можно избегнуть всех опасностей жизни. Да и самой жизни. Но если поэт избегнет жизни, что станется?
Трубецкой. Да что – талант, талант! Товарищ у нас погиб. Это больше таланта. Скажи, Монго?
Столыпин не отвечает.
Бенкендорф. Талант выше всего.
Пушкин. Не выше чести. Пушкин ради чести – глазом не моргнул – все на карту поставил.
Трубецкой. Судьба! Я в судьбу верю.
Голицын. Не судьба, а норов такой: в огонь кидаться! Разве не хотели его остановить? Разве не предлагали испытать мелкое это дело разумом, а не чувствами? Да где! (Пушкину.) Пушкин! Пушкин мудрее был, однако тоже не остановился, сам говоришь…
Пушкин. Мудрее? Полно!..
Бенкендорф. Да, поступи он не так, он уж был бы не Пушкин!..
Голицын. У вас выходит, коли ты талант – все позволено! Ты мне будешь в глаза плевать, а я утирайся да приговаривай: плюй, бог с тобой, ты у нас солнышко, а я – пыль…
Бенкендорф. Но коли ребенок оскорбил меня, я его не убью, не так ли?
Столыпин. Это Мишель – ребенок?
Все слегка смеются.
Бенкендорф. Нет, погодите… Я… нет… сейчас…
Голицын. Будет, юнкер! Что за наивность!..
Бенкендорф (горячо). Нет, я хотел выразить, что вопрос гуманности не решить таким путем. Всякий человек – проявление гения. Бог посылает нам великого человека, чтобы мы осознали ценность любого.
Трубецкой. Ну вот, уже и великого!
Бенкендорф (продолжает). …На этих людях, которых не заменить, не создать заново, бог учит нас любви к друг другу.
Входит Дорохов, он с мокрой головой.
Дорохов. Бог, бог! Кто тут про бога? И в бога и в черта!..
Голицын. Погоди, Дорохов, погоди! Тут юнкер проповедь читает, как таланты надо беречь. Оскорбил, скажем, тебя талант, а ты ему ручку поцелуй.
Дорохов. Талант? Да! А что? Правильно! Оберечь не грех! Коли сами себя не берегут. Вызвал Мартышка Лермонтова, потерял совесть, – убить Мартышку!
Бенкендорф. Вот!
Голицын (смеется). Ну-ну! Хватил!
Дорохов. Хватил? А если (кричит врастяжку) наемный жандарм вызвал бы? Жандарму б тоже Мишеля под Машук отвезли и на шести шагах поставили?
Все. Ты что?
– Ты что говоришь, Дорохов!
– Тише!
– Окна закройте!
– Как он смеет!
Дорохов. Пустите!.. Не видите ни черта! Других берегут, а этих не берегут… Почему? Ну-ка, картель сделай военному министру графу Чернышеву? А?
Голицын затворяет окна.
А ну-ка вызови Нессельроде! Дубельта! Или вон однофамильца нашего юнкера!..
Все. Дорохов! Дорохов! Сбесился!
Дорохов. Оберегут их? Обе-ре-гут!.. (Яростным шепотом.) А государя оберегут?… (Падает на диван.) Вина!..
Голицын. Это слишком! (Берет фуражку.)
Все ошеломлены. Бенкендорф наливает бокал, подносит Дорохову, тот выпивает залпом.
Дорохов (всхлипнув). И из-за чего? За что? За шуточки? За насмешки? За шуточки таких дуэлей не условют! А тогда условют, когда сволочь, когда сволочи… (Задыхается.) Сволочь знает, когда можно, а когда нельзя!..
Трубецкой (Столыпину). Что он говорит, Монго?
Столыпин машет рукой: оставь, мол.
Голицын. Мне пора, господа! Лев Сергеевич, а ты?
Пушкин. Иду, иду тоже… Дорохов, ну что теперь кулаками-то махать?
Голицын. И других винить! Всяк сам свою пулю ловит.
Пушкин. И на свою Черную речку спешит.
Голицын (Столыпину). Не затягивайте, съезжайте! И не мучьте себя… (Трубецкому.) И вы. Слышите? Что уж теперь!..
Пожимают руки. Столыпин кивает.
Бенкендорф. Ия откланяюсь.
Собираются и выходят.
Дорохов кусает подушку, рычит.
Второй жандармский голос. А вот, вашество, стишок мною списан, сказывают, Лермантова: «За девицей Эмили молодежь, как кобели…» (Хихикает.)
Первый. Оставь, прочту.
Пушкин, Голицын и Бенкендорф на террасе.
Пушкин (тихо). А в самом деле, кто помнит королей, при которых жил Дант? Или Шекспир? Кому известно, кто ослепил Гомера?
Голицын. Да будет! У государя и без того многотерпеливое сердце. Мог он и с Пушкиным, и с иными обойтись куда круче, но…
Пушкин. Да куда ж круче?
Голицын. Тише! Поставь-ка себя на его место: станешь ты дозволять то, что подрывает власть и вредит отечеству?
Бенкендорф. Зачем же равенство ставить между отечеством и властью? Власть разная бывает – отечество одно.
Пушкин. Складно, юнкер! Татары – тож триста лет были на Руси властью!
Бенкендорф. И что ж за вред от Пушкина отечеству?
Голицын. А ну вас! (Машет рукой и быстро идет с крыльца.)
Дорохов откинулся и вмиг уснул.
Краски заката.
Столыпин и Трубецкой.
Столыпин (по-прежнему с горькой иронией). Ну что, Сергей, видно, пора. Воду пили, ванны принимали, погуляли…
Трубецкой. Что говорить, много успели. Даж Мишку похоронить. Я поеду в полк завтра. Езжай и ты. Не думай.
Столыпин. Да. Теперь, видать, все равно… Дорохов-то! Накричался.
Пауза.
…Ах, не хотелось ему помирать! Всю жизнь про смерть разговаривал, – видно, утомил ее.
Трубецкой. Судьба. Случай.
Столыпин. Случай-то случай, да только он его десять лет стерег. Пренебрежение к пошлости отличает всякого умного человека, но он доводил его до абсурда, до невозможности. Вот пошлость и отплатила.
Трубецкой. Тоже хочешь сказать: сам виноват?
Столыпин пожимает плечами.
…Да, сами мы в себе виноваты… Столыпин. Ах, как надоело все!.. Тоска, Серж!..
Входит Соколов.
Соколов. Обедать-то станете, Алексей Аркадьич?
Столыпин. Что?… Нет, не буду. (Трубецкому.) Ты не хочешь? (Тот отказывается.) Ты вели собираться, старый. Бумаг только его не трогай, я сам приберу.
