Графиня со столь чудесным воскресением тем более не находила себе места в России и намеревалась уехать, но одна не решалась, и Эста была вынуждена посвятить Тимофея Ивановича и в тайну графини. Легасов уже не знал, что думать и что делать, полагая, что сходит с ума. И куда, к черту, ехать?
Однажды он расхаживал по дому на Английской набережной, собираясь его покинуть со дня на день; мысли о самоубийстве у него не было, но и жить уже не имело смысла, отъезд за границу ничего не решал, это, как впасть окончательно в безумие. Вдруг кто-то прошел в его кабинет, он поспешно вернулся к себе и увидел женщину у окна.
- Диана?
- Не бойся, я не привидение, - невольно рассмеялась она.
- Ты не уехала?
- Это не так просто. Где Эста? Как Анастасия Михайловна?
- С нею тоже чудеса.
- Едем к ним!
Так, нежданно-негаданно вернулась Диана в Царское Село, не прячась уже ни от кого. Перед Аристеем она предстала в совершенно новом свете, будто жена его после долгой разлуки. Он поспешил увести ее в сад, за деревья. Хотя она явно сопротивлялась и не желала с ним говорить.
- Послушай! Милая! Позволь наконец мне обнять тебя, - и он так сильно прижал ее к себе, что Диана чуть не задохлась. Волнение охватило и ее до головокружения. И все же она не отвечала на его страстные поцелуи, отводила губы и высвободилась сердито.
- Оставь меня. Откуда снова взялся? - молодая женщина оглянулась назад, за деревьями их вполне могли видеть.
- О, о том у нас будет время переговорить! Не уезжай! - он полагал, Диана с Легасовым и с графиней собралась за границу. - Начинается новая жизнь. То, о чем мы лишь смутно грезили, вступая в жизнь, осуществилось. Такое бывает очень редко.
- Но по мне-то именно старая жизнь была больше по сердцу, - с грустью улыбнулась Диана.
- И старый муж?
- Да. И старый любовник. А нынче, я не понимаю, чего ты хочешь? Вы оба стары.
- А ты молода. Вот и скажи: «Здравствуй, новая жизнь!» Будь свободной.
- Я была и есть свободна.
- А муж?
- Он мне теперь скорее, как отец.
- Иосиф? Прекрасно! То, что было в старой жизни прелюбодеянием, грехопадением, обернулось великой любовью, восхождением к красоте и к бессмертию.
- Звучит заманчиво, ничего не скажешь. Вы все еще не наигрались в эту философию платонической любви?
- Здесь не игра, милая моя, - возразил Аристей, целуя Диану, которую тоже уже тянуло целоваться, несмотря на спор. - Это сущность самой жизни. Не уезжай!
- Да откуда ты знаешь, может быть, и ты оставишь Россию. Художники, писатели тоже уезжают.
- Боже правый! Что вы делаете? Одни воюют с народом, другие бегут. Разве не революцией жила Россия последние сто лет?
- Хорошо. Что со мной?
- Спасена! - подал голос даймон.
- Спасена? - переспросила Диана, с изумлением оглядываясь вокруг.
- Воссоздана из света.
- Но что это значит? - Диана испуганно замолкла и вышла на открытое место. - Мы не должны уединяться, особенно на виду у моего мужа. Знай, я не оставлю его. Я не цыганка.
- Уедешь?
- Невозможно иначе.
- Вот и станешь цыганкой.
- Как ни грустно, похоже, что так.
- Хуже. Это похоже на изгнанничество Елены.
- Невозможно иначе, потому что нельзя жить на земле, где ты похоронена. В Савино, под белым мрамором.
Тимофей Иванович поднялся в библиотеку и невольно выглядывал в окно в сад, куда Аристей увел Диану. Он понимал, что им надо как-то объясниться. О романе его жены с художником донесла ему служанка. Он не поверил и уволил служанку. Но жена его незадолго до смерти призналась сама во всем. В тревожные времена, когда все в мире рушится, такие вещи воспринимаешь иначе. Вместо обычных тревог и печалей наполнились их сердца трагическими озарениями, что лишь усилилось со смертью Дианы и ее воскресением.
Отъезд за границу собственно ничего не решал. Тимофей Иванович понимал это лучше, чем его молодая жена. Но надо же что-то делать, когда все вокруг летит в тартарары. Неожиданное возвращение художника из неких странствий еще больше запутало все мысли и намерения Тимофея Ивановича. Что же? Жену у него таки-таки уведут? Тимофей Иванович вдруг почувствовал острую боль, разрывающую ему грудь, чему даже обрадовался до восхищения. «Вот и славно!»- подумал он.
Тимофей Иванович стоял у окна, опершись одной рукой о раму, а другая была раскрыта ладонью у сердца. У него был столь странный вид, что, завидев его, Диана опрометью бросилась к нему. Аристей последовал за нею, решая про себя, имеет ли смысл воссоздавать старость.
- Воссоздается личность в том возрасте, в каком она достигает совершенства, - промолвил даймон. - Иосиф спасен так же, как и Мария.
- Мария? - смутился Аристей. - Они оба вне смерти?
- И да, и нет. Возвращение к жизни настолько необычно, помимо всевозможных обстоятельств, что все вольно или невольно собираются вместе, ну, скажем, как члены кружка друзей искусства и природы, заседания которого проходят здесь в библиотеке регулярно. Поскольку большинству из них и жить-то негде и не на что, все они находят пристанище на Золотом паруснике, на котором однажды можно вознестись до замка в горах.
- И посетить страну света?
- Необходимо продумать наши цели и задачи, - заметил даймон и скромно склонил голову, принимая обычную для него позу.
В библиотеке Аристей застал Тимофея Ивановича в добром здравии, даже более подвижного и веселого, чем обычно. Здесь была и Эста, это она собрала кружок друзей искусства и природы по типу Флорентийской Платоновской академии.
Наступал тихий, ослепительно сияющий вечер, когда Эста сверху в окно увидела Леонарда, расхаживающего в саду. В библиотеке уже собиралась публика. Далеко не сразу она вышла к нему, да и то, чтобы пригласить его полуофициальным тоном на заседание кружка друзей искусства и природы.
Всякий раз после разлуки им приходилось с осторожностью обращаться друг с другом, как бы заново привыкать и узнавать. Хотя он вызывал доверие и улыбку у всех при первом соприкосновении, он словно не желал подпадать под ласку и сторонился, и Эста невольно держалась с ним также. Его появление возбудило всеобщий интерес и любопытство, что, конечно, весьма смутило Леонарда. Посыпались вопросы, от самых серьезных до курьезных.
- Правда ли, что вы тот самый Эрот, который объявился однажды прямо на студенческом балу-маскараде в Петербурге?
- И, что же, признайтесь, это была шутка, розыгрыш или нечто сугубо мистическое?
- Мифологическое! - кто-то уже и отвечал за него.
- А зачем вам понадобилось еще выдавать себя за Люцифера?
- Кто же вы на самом деле?
Эста с улыбкой предоставила ему слово. Леонард оказался в большом затруднении. Поведать историю его приключений - легко сказать, тем более теперь, с зарождением у него замысла мировой драмы. Тут вошел Аристей, и Леонард сразу попал в колею их раздумий и странствий. Кстати прозвучал вопрос, собственно, на ту же тему, какая занимала всех.
- Позвольте узнать, какая связь, на ваш взгляд, существует между двумя, казалось бы, столь разными образами античной и библейской мифологии, Эротом и Люцифером? - спросил с глубокомысленным вниманием маститый поэт и мыслитель.
- Да нет между ними никакой связи! - поспешил высказаться некто, кажется, из новоявленных богоискателей. - Как нет ничего общего между древнегреческой мифологией и религией Христа. Там басня, а здесь вера.
- Греческая мифология тоже была религией, художественной религией греков, - возразил тут же другой. - Она лишилась сакральности, благодаря развитию искусств. Но ведь и христианство, благодаря развитию наук, лишилось в громадной степени своей сакральности и всеобщности как мировоззрение.
- Общее несомненно есть, - подхватил третий. - Мифы, сказания, жития имеют одну и ту же природу, в конце концов, одни и те же сюжеты и образы, пусть под разными именами.
- Прекрасно! - вскинул голову Леонард. - Необходимо лишь заметить, что античное миросозерцание эстетично по своей природе, а христианское - морально. В этом плане они как будто антиподы (исторически уж точно, поскольку христианство выступило отрицанием язычества с его многобожием), но в сфере человеческого познания и бытия эстетическое и моральное, если не впадать в односторонности, выступают изначально в единстве, что мы и находим у греков. Но рефлексия, впервые проявившаяся столь удивительно у Сократа, с обращением человека внутрь себя вместо изучения природы и искусства, нарушила это единство и всеобщность мировоззрения греков.
С осознанием человека своего Я, отличного от всеобщего, воплощенного в полисе, Афинское государство распадается на атомы и рушится под воздействием внешних сил. Такова судьба Сократа, с которым напрямую связана трагедия Греции, - Леонард взглянул на Эсту. - То, что постигло Грецию в золотой век ее культуры, повторилось впоследствии в распаде Римской империи. И здесь моральная рефлексия сыграла свою двусмысленную, разрушительную роль, подтачивая изнутри как личность, так и государство. Но рефлексия - это ведь и наука - вновь открыла античность, что обогатило и христианство, пока античная традиция не дала себя знать столь дивно и продуктивно в эпоху Возрождения в Европе.
