— Да вы с ума сошли!
В кабинет постучали, вошла сестра, пожилая женщина с маленькими ласковыми глазами.
— Борис Павлович, — сказала она, — больной на столе.
— Сойкин там?
— Там.
— Ну что же, подсоедините сердце, начинайте. Я сейчас.
Сестра вышла. Ермаков улыбнулся и сказал:
— Так мы остановились на том, что вы сошли с ума.
— Да, — усмехнулся Калач, — близок к сему. Мир этот пуст без жены. Я вот что говорю, — сказал он после некоторой паузы, — вы исправьте у нее в истории болезни рак на язву или лист вырвите этот проклятый.
— Это невозможно. Просто невозможно.
— Ну а заново можно написать? Чистый бланк у вас есть для этого?
— Бланк? Да это ж целый том. Десятки листов…
Ермаков встал, подошел к окну. По двору больницы под огромными липами прохаживались больные, и их халаты отражались в свежих от недавнего дождя лужах.
— Живем в эпицентре драм, — задумчиво сказал Ермаков.
Калач даже брови удивленно поднял — он так часто думал, но только про себя.
— Вы никогда не были на операции? — продолжал профессор. — Да где там? Конечно, не были. А если бы побывали когда-нибудь — сильно бы удивились. Мы ведь, извините, ругаемся во время операции друг на друга в голос. До матерщины. Наша профессиональная смерть — пятьдесят лет, от гипертонической болезни. Слишком много эмоций бурлит в башке. Поэтому во время работы стараемся не сдерживаться…
Ермаков побарабанил пальцами по стеклу, подошел к двери, выглянул зачем-то в коридор.
— Мне пора, — сказал он, — идите к жене. Тетя Даша завтра ночью выкрадет на пять минут историю болезни. А вы сегодня в двадцать один час заезжайте за мной сюда.
— Спасибо, — сказал Калач и боком вышел из кабинета.
Он шел по коридору с высоченным арочным потолком, где покуривали больные, кого-то провозили на тележке, ходили сестры с грязными тарелками, и думал, что — странное дело — Ермаков говорил с ним о чем угодно, только не о здоровье жены…
Клава лежала у самой двери: как войдешь, сразу направо. Увидев мужа, она подняла черную голову с подушки, и — в который раз — Калачу как по сердцу ножом ударили: так не похожа была лежавшая худая, изможденная женщина на его жену, которую он любил всю жизнь, которая снилась ему по ночам, с которой он разговаривал по радио из Антарктиды и Чукотки, из Арктики и Индии.
— Миша, — сказала она, — ты чего это зачастил? Тебя с работы выгонят. Рассадин не ругается?
— Да ну, пустяки, — сказал Калач. — Как дела?
— Хорошо, — сказала Клава.
— А здоровье?
— Хорошо.
За высокими стрельчатыми окнами проехала машина.
— Ну, а как с едой? — спросил Калач.
— Хорошо.
— Рвет ее, рвет! — вдруг сказала старуха, лежавшая у окна.
— Ксения Петровна, не к вам же пришли! — сказала другая женщина.
— А ко мне никто и не ходит, — сказала старуха, — я сама без ихней помощи подохну.
— Миша, — сказала Клава, — я все забываю тебе сказать: там в письменном столе, ну сам знаешь, где, деньги Сереже отложены на зимнее пальто. Ты, Миш, купи, найди время. И соседке Надежде Ивановне скажи, что я ее не бросила, а как выйду отсюда, так обязательно дошью.
— Чего? — удивился Калач.
— Ну, я там начала кое-чего ей шить, да вот на полдороге бросила.
Клава поманила Калача к себе, он нагнулся.
— Платье шерстяное я начала ей шить, — зашептала она, — зеленая такая шерсть с искрой. Выйдет замечательно.
— Ясно, — сказал Калач. — Ты не волнуйся, дома у нас полный порядок.
— А Валерка звонит?
— Какой Валерка?
— Светкин Валерка, парнишка из ее группы!
— Не знаю такого, — недоверчиво сказал Калач, — в глаза не видел. А что, у нее уже парнишка есть?
— Молодежь у нас быстрая, за ней глаз нужен! — вставила старуха.
— Ксения Петровна, да помолчите же вы!
Калач вздохнул. За окном, видно, открыли светофор, стекла задрожали от машин.
— Миша, иди, сейчас обход будет, тебя заругают. И еще: привези мне коробку конфет шоколадных, тут я хочу одной нянечке подарить. Очень хорошая женщина, ходит за мной, как за ребенком.
— Как зовут? — спросил Калач, хотя знал ответ.
— Тетя Даша, — сказала Клава.
Едва они вошли в квартиру, как зазвонил телефон. Подошла Света. Васька и Серега глазели на гостя.
— Кого, кого? — удивленно подняла брови Светлана. — Бориса Павловича? У нас таких…
— Это я, это я! — закричал Ермаков. — Я сейчас подойду!
Он взял трубку и сказал:
— Это я.
Он долго слушал, как в трубке что-то говорили. Света, посланная отцовским взглядом, принесла профессору стул, Ермаков все слушал, порываясь что-то сказать, но прорваться со словечком, кажется, было невозможно. Наконец он сказал:
— Нет, здесь все есть!
И вопросительно посмотрел на Калача. Калач сделал такой жест, словно отталкивал от себя стену. Мол, все есть в переизбытке. Потом побежал на кухню, вымел полхолодильника на стол, открыл консервы, вымыл руки, поцеловал Серегу, шепнул Светке, что это профессор, а Ермаков все держал в руках трубку.
— Нет, здесь все есть, Соня, здесь все есть, спасибо, — и положил трубку. — Жена, — сказал он.
Ваську и Серегу с боем уложили спать. Светка ушла к себе, и Ермаков уселся за писанину, пользуясь целым набором авторучек. Калачу доверялась черная работа — расписываться за неведомых ему врачей, кое-где мять страницы, придавая им «обжитой» вид. Иногда приходила из своей комнаты Света, молча читала настоящую историю болезни матери и, ни слова не говоря, уходила.
— В вас девочка, Михаил Петрович, — тихо сказал Ермаков, — в вас, видно сразу. Характер сильненький.
В первом часу ночи позвонили. Калач взял трубку.
— Светлану, будьте добры, — сказал после некоторого раздумья чей-то молодой голос.
— А это кто? — спросил Калач.
— Знакомый.
— Валерий, что ли?
— Ну, Валерий.
— А чего так поздно?
— Я только что прилетел.
— Откуда прилетел?
— С гор.
— Откуда-откуда?
— С Кавказа.
Прибежала Светлана. Халатик накинула.
— Папа, ты меня удивляешь.
Стала в дверях, глаз твердый, властный.
— Одну минуточку, — сказал Калач в трубку, — пойду посмотрю, но она, по-моему, спит.
— Дай трубку! Человек прилетел с Кавказа, а ты шутки шутишь с ним.
Калач трубки не отдавал, смеялся, Светка извивалась вокруг отца, пытаясь отнять трубку.
— Нет, нет, как же я тебе так просто отдам? Тебе вроде бы письмецо пришло! Знаешь, что у нас в эскадрилье заставляли меня делать, когда от матери почта приходила? И плясал, и козлом кричал, и стойку на руках делал, и кувырком катался! А ты хочешь, чтобы я так просто тебе трубку отдал? Пляши!
Светка нехотя два раза стукнула голой пяткой по паркету.
— Это не пляска! — сказал Ермаков.
— Отдай трубку — сказала Света.
— А ты ждала? — весело спросил Калач.
И вдруг как два клинка сверкнули из-под Светкиных бровей.
— Ждала, — сказала она с таким вызовом, что улыбка так и засохла на лице Калача.
— И, может, ночей не спала? — Калач с трубкой стоит, а мысль одна: «Миша, Миша, глазом не моргнул, дочка выросла».
— И ночей не спала, — тихо и грустно сказала Света. — Дай трубку.
— Дать? — спросил Калач у Ермакова.
— Дать, — печально сказал Ермаков, — куда же денешься?
— Вручаю! — торжественно сказал Калач. — Надеюсь, что парень самый последний двоечник и шалопай. За другого и не думай.
— Совсем распустился! — сказала Света отцу и взяла трубку. — Слушаю, — сухо сказала она. — Конечно, сплю. Привет. Это папа… Завтра позвони… Ну послезавтра…
— Пусть приходит, — ревниво сказал Калач.
Света даже не повернулась в сторону отца.
— Тогда завтра позвони. Пока.
Положила трубку.
— Правильно, — сказал, не отрываясь от писанины, Ермаков, — так их, в черном теле держать надо!
— А чего это он у тебя на Кавказ ездит?
— Во-первых, он не у меня, а во-вторых, он альпинист, — сказала Света и ушла к себе.
Калач прошелся по комнате, забрел на кухню, сложил грязную посуду в раковину, открыл воду. Тут же прибежала Светка.
— Ну чего ты, я сама утром вымою!
— Ладно, — сказал Калач.
Светка оттолкнула его от раковины.
— Твое дело вертолеты испытывать, — сказала она любимую фразу матери.
Мама никогда не подпускала отца к кухне и страшно сердилась, если заставала его за чем-нибудь подобным.
— Парень-то хороший? — спросил Калач.
— Не-а, — ответила Света.
— Трудный ты человек, — сказал Калач.
— Вся в тебя. А что профессор говорит?
