— Только сун-дук меня не интересует.
«Интересует» — это было лагерное выражение, так говорил Збышек, польский альпинист, поглядывая на «слабые» вершины: «Это гора меня не интересует».
— Мне нужен Ключ.
Тут Садыков несколько напрягся и ничего не сказал, а Сеня, откинувшись от него, вроде бы пытался вглядеться в этой кромешной тьме (есть специальный альпинистский термин «при свете звезд») в лицо Володи, будто желая узнать, каков произведен эффект от раскрытой тайны. Но Садыков молчал, будто окаменел.
— Я серьезно, — совершенно трезво сказал Сеня.
— Когда? — деревянно спросил Садыков.
— В след. году. Я уже и заявку оформляю.
Тут нужно внести ясность в эти начинающиеся неясности разговора. На Памире есть одна вершина, открытая давно, и высота ее давно нанесена на покоробленный от постоянного промокания топографический крок. Вершина эта, замыкавшая, заключавшая ущелье, и была названа кем-то умным Ключ. Будто самой природой этот Ключ был создан как подарок и мечта альпинистов и скалолазов. Всякие там стены альпийских Пти-Дрю и Западной Цинне, кавказских Ушбы и Чатына и даже, как поговаривали, невероятная стена пика Уаскаран, о чудовищные вертикали которой разбиваются дикие ветры перуанских равнин, — все это меркло перед остро заточенным карандашом Ключа, перед его полуторакилометровыми отвесами, перед «желтым поясом», слоем мягких мергелей, за которые ни взяться, ни крюк забить, перед «зеркалом» — участком стены, многократно просмотренным сильнейшими восходителями страны и признанным совершенно непроходимым. Многие ребята хотели попробовать свои зубы на Ключе — кто молочные, кто зубы мудрости, да обламывались зубы еще до скал — никого на этот Ключ пока не пускали. Но Сеню-то пустят. Если Сене отказать — кого же пускать?
Сеню-то пустят, в этом Садыков ни минуты не сомневался. Коснулось ли тогда в темноте у лагерного ручья его сердца острое перышко ревности? Да нет, ребята, пожалуй, что нет. Гора никогда не была для Садыкова делом жизни. Делом жизни была его жизнь, а гора была точильным камнем, на котором он правил свое мужество и корректировал представления о верности. Да и славы Садыкову не занимать. Разве на шестой башне Короны не он, Садыков, один как перст спас минских студентов, совершенно деморализованных непогодой, невезением? Он — один! Явившись к ним по пурге, в снегу и льду, которые уже впаялись в его щеки и лоб, как Никола Чудотворец с ледорубом в руке, свалившись из снеговых туч, как Божий посланец, он буквально спас от безвольной смерти семерых крепких молодых мужиков! А разве не он, Садыков, двое суток нес перед собой в руках горящий примус, на котором бесконечно кипятились шприцы? И тот австриец, который забыл завязать концевой узел на веревке и, спускаясь дюльфером, упорхнул вниз, не моргнув глазом, — он-то впрямую обязан Володе жизнью, потому что австрийца кололи каждые полчаса, пока двое суток несли по леднику Бивуачный до Алтын-Мазара! А разве не к Садыкову на поклон приходят все корифеи, приезжая со своими экспедициями в Азию? Ерунда, Володя не прочь был сходить на Ключ, самому подергать перья из хвоста этого орла, но, если бы это сделал кто-нибудь другой, Садыков обижаться не стал бы. Вот Сашка — другое дело. Сашка спал и видел этот самый Ключ. А годы его уходили, «то факт», как говорил Збышек. Хоть и на кроссах еще приходил Саша Цыплаков в первой десятке, хоть и в футбольных воротах стоял, не снижая уровня, хоть и лазил, как всегда, то есть как Бог, но все это было пока. Вот именно пока. Не было уже той легкости в Сашке. Молодость его, золотые годы прошли еще тогда, когда первые ежегодники «Побежденные вершины» передавались из рук в руки, как Священное Писание; когда трикони (кстати, из железа, исключительно мягкие, быстро стесывались, но держали на скалах просто отлично!) заказывались в мастерских «Металлоремонт» и собственноручно набивались на ужасные ботинки под названием «студебеккеры»; когда считалось, что, раз у альпиниста есть бумажный свитер с оттянутым, как декольте, воротом, полученный за добросовестное участие в физкультурных парадах, значит, альпинист полностью экипирован для восхождения. Ни о каких пуховых куртках или шекельтонах не то что не помышляли, но даже и не слыхали в то время. На Эльбрус ходили в полушубках, привязав кошки к валенкам. Потом все стало постепенно меняться, появились капрон вместо сизаля, нейлон, пух, зажимы, абалазы, айсбали, титан, вибрамы. Восходитель стал блестеть хромированным металлом, как «Мерседес-280». Маршруты, раньше поражавшие воображение, теперь проходились быстро и делово альпинистами средней руки. Образовалась целая группа «галошных» гор, которые (маршруты высшей категории сложности!) проходили за день, без всего, в одних среднеазиатских резиновых галошах, прекрасно держащих на сухих скалах. Романтика потускнела. Возможности альпиниста стали часто измеряться не спортивной выучкой и мужеством, а способностью достать то или иное снаряжение. Однако вся эта новая жизнь касалась ветеранов альпинизма (или, как сказала одна значкистка на собрании в лагере, «наших дорогих руин альпинизма») лишь отчасти, потому что высота есть высота, ветер есть ветер, отвес есть отвес и никаким нововведениям они не подчиняются. Саша, взращенный на послевоенных подвигах спартаковцев и армейцев, считал (и это в старых традициях представляется справедливым), что для завершения спортивной карьеры ему нужна Гора. Этой Горой он назначил вершину под названием Ключ.
Саша достал всю мыслимую документацию по Ключу, все когда-либо делавшиеся фотографии этой вершины, увеличил ответственные места на снимках, расшифровал их, даже написал короткие комментарии. Сидел в нем этот самый Ключ, будто действительно он что-то запирал в умной Сашкиной голове, которая уже один раз схлопотала госпремию по архитектурной части, в которой непрерывно и с компьютерной быстротой формировались и соединялись пространства, формы, объемы. Сашкина жена, красотка Рита, дважды обращалась к Садыкову со слезными просьбами оттянуть мужа от «этого вашего смертельного идиотизма». «Я не хочу тебя обидеть, Вов, но ты все-таки работяга, ты привычный ко всему этому ужасу. А мой-то, Господи, да на него из фортки дунет, он тут же и слег! Вы даже представления не имеете, какой он хлюпик! Где-нибудь, когда встретится трудность, он вас подведет, еще как подведет!» И ругала она его, и поносила. Сидели они с Садыковым у него дома, в креслах напротив друг друга, Володя подавал ей кофе, она пила кофе, курила, вызывая у Садыкова несправедливое, но естественное раздражение человека, недавно бросившего курить и возненавидевшего из-за полной теперь недоступности этот процесс, бывший когда-то чуть ли не главным в жизни. «Меняю хлеб на горькую затяжку…» Ну, это к слову.
«Странно, — думал Садыков, — женщина, которая вот уже шестнадцать лет спит с Сашей, каждый день говорит с ним, родила ему двух детей, знает этого человека меньше, чем я. Она так и не поняла за все это время, чем для Саши являются горы. А я знаю Сашку и видел его во всяких передрягах. Я видел, как он колебался между страхом смерти и азартом спорта на первопрохождении стены пика Энгельса. Я видел, как Сашка плакал в подвале республиканской федерации, где наспех собрались все с какими-то случайно подвернувшимися стаканами, когда получили жуткое известие о гибели в Итальянских Альпах Миши Хергиани. Я видел Сашку счастливым, да, совершенно счастливым: шел разбор восхождения на Сахарную голову „по столбу“, и Сашка лежал в тени арчи, на жесткой траве, высунувшей свои короткие пики между мелких камушков, покрытых старческой пигментацией разноцветных лишайников. Ничего особенного не происходило — светило солнце, в десяти метрах ворочался поток. Сашка лежал в одних шортах — вольный, веселый, талантливый, удачливый. Его идеальной постройки тридцатипятилетнее тело, длинные отшлифованные мышцы, слабая улыбка, когда его хвалили, — все гармонировало в нем. Весь он, как когда-то говорили, „сам собой“ напоминал вальяжного, отточенного тренингом зверя, мгновенно готового к стремительному, взрывному, естественному движению. И вот что странно: тяжелая скальная работа, которой много лет занимался Саша и которая, как правило, калечит руки скалолаза, грубит их, никак не отразилась на Сашкиных лапах. Его удлиненные кисти цвета светлого дерева каким-то чудесным образом роднили карандаш и тяжелый скальный молоток…» Нет, Володя больше знал о Саше, чем его жена, красотка Рита.
Володя ей сказал, что с тем, кого любишь, невозможно развестись. Он пытался объяснить ей проблему в целом и втолковать, раз уж Сашка не удосужился это сделать, что их альпинизм — это не «увлечение» и не «отдых в выходной день». Это сама жизнь, так уж случилось, дорогая моя! Как никотин, в конце концов, влезает в кровь, становится частью тебя, так и проклятие раннего ангельского утра на рыжем скальном гребне, заиндевелая за ночь палатка, синие тени в глубине ущелья, прямо под ногами, тонкая и познанная тайна единения с горой, с облаком, с рекой, с небом, тайна, которую ты знаешь только один, — это не даст тебе жизни иной, иной тоски, иной мечты.
