мсье Лавуан. Скажу так: природа у Господа вышла куда лучше человека. И коли он создавал нас по своему подобию, то не шибко то он себя любит.
Филипп улыбнулся. Парировать ему было нечем и оставшуюся часть пути он предался думам. Ни гул ветра в ушах, ни разговор соседок по кибитке, ни возгласы кучера, то и дело подгонявшего кобылу, не могли вывести его из транса. За последние несколько часов произошло слишком многое, что разуму приходилось расставлять по полочкам. Мэри, знакомая со всеми этими колоритными людьми, уже долгое время, и выбиравшаяся с их помощью из передряг, судя по отрывкам услышанных разговоров, не раз и не два, переносила все происходящее легко и непринужденно. Лавуан даже начинал завидовать маленькой девочке и ее способности быстро адаптироваться под обстоятельства. Хотя может это просто от слабоумия.
В какой-то момент Филиппа укачало, и он провалился в сон. В нем была Мелани. Событий вокруг возлюбленной было много и все они непременно навевали тоску. Больше всего ему запомнился сон про погоню, где француз, крепко держа девушку за руку, пытался убежать от Виктора, который тут был еще больше, чем в жизни, что очень пугало. Разумеется, сон в итоге не отложился в памяти полностью, оставив лишь неприятный осадок на душе Лавуана. Спал в последнее время Филипп очень плохо не только из-за дурных снов, но и из-за плохо проведенного дня. Затхлый воздух камеры сильно влиял на организм, так что, оказавшись на свежем воздухе, ему, казалось бы, должно было стать гораздо легче, но тревожные сновидения, в которых Филипп то и дело от кого-то убегал и спасался, не покинули разум писателя.
– Пвофнитесь, мфье Лавуан, – послышалось сквозь сон. – Уже пиехали!
Нехотя Филипп продрал заспанные глаза. Поначалу он рассердился на маленькую безобразницу, что та разбудила уставшего человека понапрасну: вокруг все также красовалась непроглядная густая чаща леса, от которой французу становилось, как и раньше, дома, немного не по себе. Но праведному гневу не удалось вырваться наружу – едва Лавуан открыл рот, как чаща уступила место большой поляне, усыпанной сотнями маленьких огней, цеплявших к себе взгляд. Сложно было поверить, что столько света могло скрываться во тьме южного леса. Этот луг гигантских размеров расположился аккурат между двух лесов и обрывом с третьей стороны – настолько удачного места для того, чтобы спрятаться от любопытных глаз придумать едва ли представляется возможным. Неудивительно, что Мэри, осужденную наверняка не раз, так и не сумела поймать бравая французская жандармерия.
– Как удачно расположен лагерь… – все же сорвалось с губ Лавуана.
– Ну разумеется, – посмеялась Аида. – Провели бы столько же на войне сколько я, и ставили бы свои лагеря так же мастерски. Ставка должна быть там, где ты идеально видишь врага, – девушка показала на холм, что был чуть поодаль лагеря, – и чтобы он не видел тебя, – она провела пальцем вокруг кибитки, указывая тем самым на окружавший героев лес. – Можете не беспокоиться, мсье Лавуан, здесь Вас точно никто не найдет. Ну а если кто и сунет нос – нас уже тут не будет. Мы, знаете ли, стараемся не сталкиваться со служителями закона.
Филипп понимал, что здесь, среди всех этих мерцающих огоньков, которых неумелый писатель наверняка сравнил бы с роем светлячков, ему будет очень просто спрятаться. Отчего-то на сердце героя впервые за долгое время появилось ощущения полного спокойствия. Тревога, до этого снедавшая душу Лавуана, отступила, будто давая возможность наконец от нее отдохнуть и вздохнуть полной грудью.
– Добро пожаловать в наш цирк, мсье Лавуан. Располагайтесь поудобнее и чувствуйте себя как дома.
Здесь тебе самое место, родной.
Первый день пребывания в столь странном месте был интересным, пусть и непривычным. Когда дилижанс только заехал на территорию лагеря, Мэри, со свойственной ее дурному характеру, беззаботностью вылетела на землю, побежав обниматься с подоспевшими обитателями сего пристанища. Навстречу безносой девочке прибежал очень худой мужчина с невероятно длинными руками, касавшимися колен, и повышенной волосатостью. Лавуан, завидев существо еще издалека, сначала подумал, что к ним бежит большое животное, отчего не на шутку испугался, но, увидев доброжелательную реакцию Мэри, сдержал порыв прикрикнуть от ужаса. Хотя Мэри и со зверем бы полезла обниматься, будем откровенны. А вот от гостя, следовавшего за зверем, Филипп все-таки пришел в такой ужас, что удержать гортань от вопля не смог. Позади, очень медленно и неуверенно, шел парнишка лет пятнадцати, невысокого роста, с огромными водянистыми глазами и чешуей, покрывавшей так или иначе все видневшееся тело. На лице чешуи было немного, но чем ближе к торсу опускался взгляд писателя, тем больше кожа парня превращалась в рыбью. Мэри полезла обниматься и с ним, отчего Лавуана невольно передернуло.
– Неприятны наши постояльцы? – поинтересовалась Аида, поравнявшись с французом.
– Немного, – согласился Филипп.
– Не переживайте, мсье Лавуан, – похлопала его по плечу девушка. – Они только снаружи уродливые – в душе они самые добрые существа на этой планете. Бояться, знаете ли, нужно не тех, чье уродство физическое, а чье моральное. Вы куда страшнее Даниэля и Рене, на мой взгляд.
Тогда услышанные слова задели честь Филиппа, пусть он того и не показал. Лишь со временем, познакомившись с двумя господами поближе он понял, о чем говорила Аида.
Алжирка, будучи общепризнанным вожаком цирка, никакой помощи писателю в освоении на новом месте не оказывала. Вместо этого она приставила к Лавуану девушку-цыганку по имени Надья, которая, будучи, очевидно, невероятно исполнительной, продолжала ходить за французом попятам все свободное время. Именно она провела Филиппа в свой шатер, где он и проводил большую часть времени, что находился под крышей цирка. Надья была особой кроткой. Молодая цыганочка с двумя большими пучками по обе стороны головы, внушительными золотыми серьгами и бусами из разных камней, красной блузой, перетекающей в выцветшую черную юбку в пол – вот все, что ясно и четко давало представление об ее этническом происхождении. Если бы Лавуана попросили описать цыганку, он бы описывал Надью. Следует отметить, что писатель относился к этому народу с нередким для французов, да и для всего остального мира, предубеждением. По его мнению, хороший цыган – мертвый цыган, потому как ничего хорошего от их братии ждать никогда не приходится. Бывал у Филиппа даже спор на эту тему с одним из городских пэров, который со всей уверенностью утверждал, будто нет плохих наций, есть плохие люди. Правда, он переменил свое мнение, когда через месяц у него из
