Ребенок плачет.
Веня. Не плачь. У меня есть хлеб. Это вообще-то мне, Гале и маме, но ты ведь много, думаю, не съешь.
Веня достает из-за пазухи четвертинку хлеба, отламывает от нее маленькие кусочки, кормит ребенка. Из-за угла дома показалась женщина – она увидела Веню и малыша, и остановилась. Женщина ждет, пока Веня накормит ребенка.
Веня. Наступает весна. Скоро перестанем болеть… Весь мир как большая простуда. Ешь. Скоро перестанем болеть. (Пауза.) А ты ведь, братец, кажется еврей. Вот так вот. Два еврейских неверующих мальчика сидят напротив православного храма и едят хлеб, в окружении немцев, на фоне русской войны. Да, братец… Попали мы с тобой.
Веня, покормив ребенка, прячет оставшуюся четвертину хлеба обратно за пазуху. Женщина подходит к Вене, забирает у него ребенка с колен.
Веня. Ваш?
Женщина. Он выбежал, пока ходила на выдачи. Странно… Не знаю, как у него получилось открыть дверь. Странно… Он ведь еще маленький.
Веня. Дети могут больше, чем мы думаем. А, впрочем… Хорошо, что вы нашлись. Он, кажется, испугался.
Женщина. Наконец-то дожили. Апрель…
Веня. Да. А впрочем…
Женщина. Спасибо вам. Я перепугалась. Очень. Очень. Сейчас редко кто помогает детям. И даже наоборот… Ребенка совсем нельзя оставить без присмотра.
Веня. Да, сейчас повсюду страшно. Люди стали способны на любое зло. Голод, конечно он. Да и холодно было… Ужасно холодно. А теперь вот весна. Теперь дело пойдет на поправку.
Женщина. Думаете?
Веня. Кто же об этом знает. Ладно, пойду своим путем. Прощай, мальчик… Было приятно с тобой поговорить. (Женщине.) Мы разговаривали с ним. И, кажется, он даже понял.
Женщина. Он смышленый.
Веня. Прощайте.
Веня уходит. Женщина поправляет на сыне шапку, уводит его в другую сторону.
По квартире ходит Галя, разглядывает вещи, примеряет на себя какие-то старые платки, шали, шляпки.
Галя. Костя, мне идет? Здорово, что мы пришли, да? Здорово, что мы с тобой вообще познакомились. Правда, здорово? Господи, это если подумать, это же какая-то целая эпоха. Это офигеть, без телефона, без интернета. Представляешь? Вот мне всегда было интересно – как раньше люди обходились без сотового? То есть если взять, к примеру, какой-нибудь праздник, народное гуляние, скажем. Площадь, толпа народу. И как ты найдешь своих, если потеряешься? А если договорились встретиться, и опаздываешь? Или не можешь прийти? И это человек ждет тебя – час, два, уходит и даже представить не может – что с тобой, где ты, как ты. А вот письма… Как могут письма идти неделями? Это даже не представить. Я хочу увидеть человека, хочу ему что-то сказать – и это мне надо ждать месяц – пока дойдет мое письмо, пока он ответит. Офигеть, какой кошмар! Нет, а сейшн в стиле блокады – крутая идея, да? Можно еще нарезать всяких записей в стиле – «Говорит Москва», да? Это, мне кажется, так стильненько разбавит атмосферу. Это же какая-то такая крутая эпоха. Только подумать, мой дед – он же в одно время с Битлами жил, с Ленноном, с этим, с Гитлером, с Достоевским, блин! Нет… С Достоевским не жил. С Бродским! С Бродским точно жил! Ты представляешь, вот здесь мой дед жил в блокаду, и здесь, в этом городе, по этим улицам ходил маленький Бродский! Или не ходил? Да по любому ходил! Ты прикинь? Ты только прикинь. Нет, это просто в голове не укладывается. Они ведь даже могли на улицах там где-то встречаться… Да, вполне могли. Мне идет эта шляпа? Во! Точно! Я на сейшн ее надену! Забито! Я ее забираю!
Квартира. Комната. На кровати лежит старик, укрывшись с головой. Никого, кроме него, здесь нет. Все ушли. Негромко играет радио. Диктор объявляет: «Сейчас в нашей передаче «Литературный час» выступит известный артист…» В комнату заходит Мать. Она садится на кровать, одергивает одеяло, гладит старика по седым свалявшимся волосам. В руках у матери тарелка с блинами.
Мать. Веня… Смотри, что я тебе принесла.
Веня. Мама!
Мать. Вот мы и остались одни.
Веня. Ты пришла?
Мать. Я всегда рядом, милый. Съешь блин.
Веня. А я тебя ждал.
Мать. Я всегда рядом. Какой дождливый апрель теперь.
Веня. А я болею.
Мать. Ничего. Я сейчас одно заклинание прошепчу, и болеть не будет.
Веня. Волшебное?
Пауза.
Мать. Да. Ешь.
Веня. Не могу. Я ничего не сделал. Ни до тебя, ни после.
Мать. Никто не знает этого в точности.
Веня. И, кажется, кроме тебя, меня никто особо и не любил.
Мать. Тебя любила я и Галя. И Катя. А это уже немало.
Веня. Катя?
Мать. Да. Попробуй все же… Они, кажется, вкусные.
Веня. Значит, все-таки…
Мать. Попробуй.
Мать протягивает сыну свернутый блин. Веня ест. Молчание.
Мать. Теперь ты почти здоров. Вставай.
Веня. Я еще не… Я не готов еще.
Мать. У тебя ведь уже ничего не болит.
Веня. Подожди, всего одну минуту…
Мать. Закрывай глазки.
Веня. Подожди! Мама! Еще чуть-чуть!
Мать. Спи.
Мать кладет сыну руку на лоб. Веня засыпает. Мать сидит и смотрит на него. Затем встает, уходит. На железной кровати лежит мертвый старик. По радио диктор объявляет: «Стихотворение Иосифа Бродского «Наступает весна», читает заслуженная артистка России…»
Наступает весна
Пресловутая иголка в не менее достославном стоге,
в городском полумраке, полусвете,
в городском гаме, плеске и стоне
тоненькая песенка смерти.
Верхний свет улиц, верхний свет улиц
всё рисует нам этот город и эту воду,
и короткий свист у фасадов узких,
вылетающий вверх, вылетающий на свободу.
Девочка-память бредет по городу, бренчат в ладони монеты,
мертвые листья кружатся выпавшими рублями,
над рекламными щитами узкие самолеты взлетают в небо,
как городские птицы над железными кораблями.
Громадный дождь, дождь широких улиц льется над мартом,
как в те дни возвращенья, о которых мы не позабыли.
Теперь ты идешь один, идешь один по асфальту,
и навстречу тебе летят блестящие автомобили.
Вот и жизнь проходит, свет над заливом меркнет,
шелестя платьем, тарахтя каблуками, многоименна,
и ты остаешься с этим народом, с этим городом и с этим веком,
да, один на один, как ты ни есть ребенок.
Девочка-память бредет по городу, наступает вечер,
льется дождь, и платочек ее хоть выжми,
девочка-память стоит у витрин и глядит на бельё столетья
и безумно свистит этот вечный мотив посредине жизни.
Темнота.
Конец.
