входишь в историю по просторной вымощенной дорожке!
Филиппу была понятна логика Даниэля. Разговор с ним доставил французу куда большее удовольствие, нежели пустой треп с цыганкой. Но в то же время Лавуан никак не мог согласиться с позицией собеседника. Величие ни коим образом не связано с финалом истории. Разве Цицерон менее велик оттого, что его убили и надругались над его убиенным телом? Тот, кто скажет так – глупец. Не столь важно, как человек умер, сколь имеет значение как он жил и как принял смерть. Мертвый акробат лишь следствие неудачного трюка. Конечно его никто не запомнит.
Хоть Филипп и не отнесся к словам Даниэля с должной серьезностью, концовку под влиянием общественности он захотел сменить на более положительную. В изначальном финале главную героиню предают ее же собственные люди, дабы спасти свои жизни и кошельки. Девушку с особой жестокостью убивают и все празднуют окончание долгой и кровопролитной войны: враги рады, что непримиримый враг, нанесший большое количество поражений его армиям, наконец уничтожен, а бывшие союзники довольны положительными итогами изначально проигрышной войны. Неудивительно, что финал пьесы показался читателям мрачным. Когда следишь за перипетиями сюжета, когда прикипаешь к главному герою, когда проникаешься его внутренней и внешней борьбой, ты не можешь желать ему или ей, как в данном случае, плохого исхода. Именно на жалость и сострадание хотел было надавить Лавуан, но, судя по всему, изрядно перестарался.
Хороший финал не выходил из-под писательского пера. Как ни старался Филипп привести героиню к благополучной концовке, у него не выходило. Все выглядело инородно и надуманно, будто сами персонажи не хотели верить в происходящее и наотрез отказывались плясать под дудку Лавуана. Если обычно француз чувствовал себя Богом, который творит и вдыхает жизнь в своих персонажей, то сейчас он уподобился дьяволу. Тонкими намеками, незначительными толчками, легкими движениями он пытался исправить естественный ход событий, пытался уничтожить единственно верные выборы персонажей, склоняя их на свою сторону. От самого процесса написания пьесы Филипп не получал сейчас совершенно никакого удовольствия. Каждое слово выводилось с большим трудом, рука становилась неподъемной, тело ломило, глаза резало.
В глубине души Лавуану хотелось быть стоиком, как его героиня. Пусть на людях он частенько порицал и саму философию, и людей ее придерживавшихся, но сам все-таки питал к ней какие-то теплые чувства. Так что сейчас, занимаясь противным ему трудом, он терпел, терпел как лучшие представители стоицизма, и ждал, когда этот кошмар закончится.
Закончилось все достаточно быстро. Буквально за ночь была готова новая концовка. В ней героиня узнает о замысле злодеев и, прихватив своего возлюбленного, тайно покидает страну, оставляя свою отчизну, на защиту которой отдала немало сил, на растерзание врагу. В этой концовке была своя мораль, была низменная месть, что нравится публике, была и любовь, которую толпа любит ни сколько ни меньше. Но Лавуану казалось это старомодным и давно утерявшем актуальность. Реальная история куда как сильнее бы произвела эффект и донесла бы куда больше смысла. Тем не менее, писатель поспешил показать свой текст цыганке, чтобы услышать мнение целевой публики.
– Это прекрасно, – восхищалась Надья. – Торжество любви и справедливости! Стервятники, готовые предать свою спасительницу, наказаны, а сама дама находит свое счастье в уединении с любимым. Это ли не радость?
Ничего другого я от простушки не ожидал. Лавуан всегда прекрасно чувствовал толпу. Писатель прекрасно понимал на какие рычажки нужно надавить, чтобы люди полюбили его произведения. Несмотря на это, пользовался Филипп своим даром не так часто, как может быть следовало. Зачастую он всячески пытался внедрить в произведения свои собственные, никому не интересные мысли, отчего страдал конечный продукт. Конечно сам француз так не считал, ведь его мысли априори не могли негативно сказываться на творчестве. Впрочем, от самого автора мало что зависело в театре, а мсье Гобер отмечал излишнюю тягу Лавуана к маранию бумаги ненужными предложениями.
Вторым, кому Филипп отнес исправленную работу, был, разумеется, Даниэль, который не то чтобы сильно хотел еще раз читать рукопись Лавуана – акробат очень не любил читать в принципе – однако, согласился из чистой вежливости.
– Да, да, да, – заключил Даниэль. – Этот вариант гораздо лучше: никаких тебе предательств и ненужных убийств. Такая работа вполне могла бы и людям понравится и в истории остаться надолго. Вот, умный Вы человек, мсье Лавуан, эвоно как быстро переписали то все! Сразу видно – талант!
Лесть, что лилась из уст акробата совсем не прельщала Филиппа. Улыбка, натянутая изо всех сил, дабы не смущать собеседника, казалась слабым фасадом, скрывающим истинные чувства писателя, и сам бы он, разумеется, с легкостью распознал эту поведенческую фальшь, но для Даниэля этого оказалось достаточным, чтобы спокойно, удовлетворившись положительной реакцией на свои слова, удалиться на тренировку.
Лавуана терзали сомнения. Не могут же все зрители моих пьес быть такими пустоголовыми… Должен же быть кто-то с зачатками рассудка… Было решено найти новых читателей, куда более серьезных и искушенных. В лагере, правда, с этим дело обстояло, мягко говоря, плохо. Единственной, кто постоянно ютился вокруг Лавуана, была Мэри, но в ее голове рассудка точно не наблюдалось и за то время, что писатель старательно игнорировал существование девочки в лагере, явно не прибавилось, потому Филипп решил обратиться к ее хорошей знакомой и по совместительству главе всей этой цирковой шайки.
Поймать Аиду было чрезвычайно сложно. Она носилась по всему лагерю как угорелая, помогая то тут, то там каждому члену пристанища. Без нее здесь не решался ни один вопрос. Быть может Аида была единственной, кого здесь уважали все без исключения, и даже если между жителями цирка возникали разногласия, доходившие чуть ли не до драк, с появлением Аиды все сразу же вставали по стойке смирно, опасаясь праведного гнева со стороны девушки. Если уж найти Аиду во время рабочего дня было заданием сложным, то заставить ее спокойно сесть и прочитать труд Лавуана казалось невыполнимым. Алжирка была явно не из той породы людей, что спокойно сидят и наслаждаются хорошим произведением – она из тех, кто не может себе позволить ни пары минут свободного времени.
Поначалу Филипп добрую половину дня не мог нигде найти девушку. Лагерь был внушительным, людей было немало, а проблем еще больше. К тому же расспросы не помогали: все девушку видели, но лишь мгновение, а затем она растворялась. Нашел ее Лавуан на импровизированной кухне, где шел очередной спор, то ли из-за не тех блюд, то ли из-за испорченной посуды. В любом случае, писателю до этих бытовых проблем никакого дела
