Кто-то подошел и остановился рядом со мной. Чувствую, что Вадим. Я его всегда чувствую, за километр. Помолчал.
— Хоть поздороваться разреши.
— Здравствуй, Вадим.
— Совсем забыла старых друзей. Это как понимать?
— Понимай как хочешь.
— Значит, старой дружбе конец?
— А мы, оказывается, дружили?
Не ответил.
— Расскажи хоть, как живешь. Почти два месяца не разговаривали. Что нового в жизни?
— Я, Вадим, замуж выхожу.
— Вот оно что, — присвистнул он. — А я-то думаю, что это малыш от меня бегает…
— А ты думал, малыш всю жизнь будет за тобой бегать? — говорю я, улыбаюсь и ненавижу его в эту минуту.
— Поздравляю. Кто этот счастливец?
— Неважно. Человек, который, в отличие от тебя, хочет, чтобы я была счастливой.
— Почему, я тоже желаю тебе счастья. От всей души.
— Спасибо на том.
— Оля…
— Ну что тебе еще? Что? — резко оборачиваюсь я.
Он глядит испуганно, растерянно.
— Ничего… Хотел предложить подвезти тебя, по старой памяти.
— Спасибо, меня подвезут.
Он медленно идет к стоянке. Даже не попрощавшись. Ничуть мне тебя не жалко, ничуть. И вот моя машина показалась, белый «мерседес», и гляди, гляди ошалело, как мне открывают дверцу, как помогают сесть, перекинуть ремень и как уносимся мы по улице, разбрызгивая мокрый снег!
Едем по городу лихо. Руки Герберта в перчатках с дырочками уверенно лежат на руле, и сам он, уверенный, в строгом черном пальто ведет машину легко, сидит не шелохнувшись.
— Что за погода у вас в Ленинграде?
— Да уж такой климат.
— Ноги не промокли?
— Нет, что ты, ничего.
Мельком глянул вниз. На мои, прямо скажем, не новые сапоги — не успела ноги спрятать. Потом, не меняя позы, достал что-то из бардачка.
— Из Европы грипп идет. Закапывай по две капли в нос, по утрам.
Я разглядываю яркий пузырек.
— А Антошке можно?
— Ему — по одной. Кстати, я записал его в бассейн.
— Правда? Вот хорошо! Плавать наконец научится.
— И закалка необходима парню. Извини…
Это нам свистнули. Сворачиваем к тротуару. От перекрестка медленно, помахивая палочкой, идет милиционер.
— Момент, — говорит Герберт, спокойно выходит, а через минуту возвращается, и мы трогаемся.
— Чего он от тебя хочет?
— Уже ничего. Все о'кей.
И мы снова едем, обходя «Волги» и самосвалы. Сворачиваем в переулок, подаем куда-то задом и останавливаемся.
— Подождешь минутку?
— Конечно.
— Я быстро. Полистай, чтобы не скучать. Кажется, последний.
Сижу, листаю глянцевый заграничный журнал. Улыбаются красотки-манекенки, дамы в немыслимых туалетах пьют коктейли, супермены курят «Кент» и «Мальборо». А вот кого-то убили: взорванная машина, труп и кровь на асфальте, полицейские— репортаж на десять страниц, и ничего не понятно, все на заграничном языке.
Хлопнула дверца. Герберт бросил сверток на заднее сиденье, обошел машину, сел за руль.
— Герберт, тебе не страшно работать за границей?
— Почему?
— Там вон, видишь, всякие страсти-мордасти, террористы.
Усмехнулся. Тронул машину, потом отвечает:
— Нет. Не страшно.
Больше ничего не объяснил.
— Ты свободна послезавтра вечером?
— Да, а что?
— Будет прием по поводу закрытия выставки. Большого веселья не обещаю, но если бы пришла — был бы рад.
— Ну конечно, зачем спрашиваешь.
— И Лариску бери, Валюшку с Сашей, пусть оживляют общество. Прости, забыл, где поворот?
— Вон, дальше.
Подъезжаем к детсаду. Бегу, возвращаюсь с Антошкой. Размахивая пистолетом, он деловито забирается на заднее сиденье.
— Здлавствуйте!
— Привет, друг Антон. Как жизнь молодая?
— О'кей! — Снова едем.
— Ну-ка, давай сюда. — Не оборачиваясь, Герберт ухватывает Антошкин пистолет. Легкая борьба, пистолет в руках Герберта, а вместо него откуда-то из-под сиденья возникает автомат, да какой! И вот он в руках Антошки, окаменевшего от счастья.
— Что надо сказать Герберту Мартыновичу?
— Спасибо…
— Теперь ты оснащен самым современным оружием. Вернее, его точной копией.
— Ты его балуешь, Герберт.
— Та-та-та-та! — почти по-настоящему строчит автомат, и разноцветные лампочки загораются на нем, к упоению Антошки.
— Герберт, — говорю я, тронутая его вниманием.
— А это — тебе. — Он снова протягивает руку и достает сверток с заднего сиденья.
— Ой, что это?
Разворачиваю — новенькие сапоги. Осенние, на самом модном низком каблуке.
— Герберт, я ведь тебя просила… — щепетильное огорчение борется во мне с радостью…
— Хочешь — можешь выбросить, но я лично против того, чтобы ты ходила с мокрыми ногами.
— Ну что ты… Я просто… Конечно, спасибо.
Антошке легче относиться к жизни. Та-та-та-та — за моей спиной, в окно расстреливает прохожих, обо всем на свете забыв.
Вот и мой дом.
— Будь здоров, Антуан, — протягивает руку Герберт.
— Ты не зайдешь?
— Нет возможности. Надо вечером встречать делегацию. Утром я закину продукты…
— Герберт…
— …и абонемент в бассейн, а насчет завтрашней поездки я позвоню сегодня попозже.
Я выхожу, но Антошке выходить очень не хочется. Изобретает, что бы еще спросить, чтобы оттянуть расставание.
— А… У Лембо — такой автомат?
— У Рэмбо, это он у бабы Сони по видику смотрел.
Герберт объясняет серьезно и обстоятельно:
— Может быть. Но, видишь ли, Рэмбо — это плохой солдат, в него хорошему мальчику лучше не играть.
— Почему?
— Идем, Антон, Герберту Мартыновичу нужно работать.
— А вы кем лаботаете?
— Как тебе сказать, Антон… Немножко покупаю, немножко продаю.
— Вы плодавец?
— Идем, Антошка, — смеюсь и вытягиваю его из машины.
— Гуд бай, фрэнд Антон!
Герберт машет рукой, поднимает стекло, и «мерседес», круто развернувшись, исчезает. А мой напрочь покоренный Антон долго и восхищенно глядит ему вслед.
На церемонии закрытия выставки, где Герберт не обещал большого веселья, веселья никакого и не было.
Какие-то дядьки произносили речи про дружбу и техническое сотрудничество, про контакты и контракты, и пока это все длилось, мы с Лариской, Валюшкой и Сашкой стояли в толпе, как чужие на празднике.
Правда, я одно поняла: Герберт действительно тут самый главный и, как один оратор отметил, не будь его, никакой бы выставки не было. И ни контактов, и ни контрактов. Герберт стоял далеко от меня, в центре событий, у камер и микрофонов, затянутый в серый костюм и в бабочке. Я все пыталась поймать его взгляд, но Герберт был строгим, важным и неприступным.
Зато потом, когда церемония закончилась, отщелкали камеры, погасли прожекторы и сыграли гимн, — все как-то быстро переменилось. Толпа направилась к экспонатам, дядьки, произносившие речи, — через площадь, к гостинице Морфлота, а все остальные, которых немного осталось, — в дверь налево. За ней оказался уютный зал приемов, и мы под руководством Герберта очутились в этом зале.
Самые активные сразу же бросились к столу с выпивкой, закуской и горками тарелочек. А тем, кто остался около Герберта, — видимо, самым близким сотрудникам и друзьям, — он, взяв меня под руку, представил очень значительно:
— А это — Ольга.
И все посмотрели на меня с пониманием и уважением.
Играет негромкая музыка, гости стоят и сидят с тарелками и рюмками в разных концах зала, кто такие — непонятно, одеты разношерстно, говорят на самых разных языках, едят и пьют, и вообще — обстановка непринужденная. Только вот мое положение не очень понятное. Вроде бы я здесь такой же гость, как все, а вроде бы и хозяйка — во всяком случае гости после заявления Герберта, кажется, так меня воспринимают. Сам Герберт расхаживает среди гостей с рюмкой, ободряюще улыбается мне издали, и я улыбаюсь ему, улыбаюсь гостям направо и налево. Вот Лариска — та поразительно быстро здесь освоилась: дымит, тянет коктейль, что-то наступательно втолковывает бородатому итальянцу.
Улыбаюсь ей, улыбаюсь ошалевшему бородачу.
А Валюшка грустная, насупившись, сидит в углу, делает вид, что глядит журнал. А сама напряженно следит за Сашкой, который нетвердой походкой, но сияя как самовар, несет через зал стакан с джусом какой-то коротко стриженной диве.
— Валюнчик, мой хороший! Ау! — приветливо подхожу я.
— Ну как можно быть таким неустойчивым?. — в отчаянии отзывается Валюшка. — Ведь все было так хорошо! Он опять не режимит. Опять набрался, ты посмотри! А эту курицу щипаную я сейчас убью…
— Сиди, не дергайся, я сама ее прикончу, — говорю я и направляюсь разрушить Сашкин альянс — но по пути встречаюсь с Гербертом, и он незаметно берет меня за руку.
— Ну как? Очень скучно?
— Люди незнакомые. А вообще…
