— Ну как? Очень скучно?
— Люди незнакомые. А вообще…
— Идем. — Он тянет меня за собой. — Сейчас момент, когда их можно пустить на самообслуживание.
Мы выходим в выставочный павильон, Герберт открывает одну из стеклянных дверей, пропускает меня в небольшую комнату. Дверь закрывается, и сразу становится тихо. Рекламы, проспекты, каталоги, кофеварка, напитки в зеркальном баре. А кресло мягкое, сразу утопаешь в нем.
— У тебя здесь уютнее.
Он чуть расслабил ворот рубашки.
— Там — для всех, здесь — для себя. Кока, джус?
Наливает сок в высокий стакан, щипцами аккуратно бросает лед.
— Как в кино, — говорю я.
— Профессиональные навыки.
Чокаемся на расстоянии стаканами с джусом.
— Я знаешь где родился? Не поверишь. На острове Цейлон. Ныне Шри-Ланка. Отец там консулом работал. С восьми лет жил в Союзе, закончил ЛЭИ. Но видимо, гены предопределяют судьбу — опять попал за рубеж. Можешь иронизировать, но я люблю свою работу. Не могу без нее. Как альпинист без гор. Не могу без этой самой «загранки». И снова поеду, сегодня решилось.
Он поймал мой взгляд, задержавшийся на рекламном плакате с иностранными надписями и с видом большого дома на берегу озера, подошел к нему.
— Женевское озеро. Наше представительство. А вон, на третьем этаже, шесть окон справа — мой офис и моя квартира. И твоя. Если ты решишь…
Я вздрогнула, хотя каждый день ждала этого вопроса.
— А что… Уже нужно решать?
— Я тебя не торопил, но обстоятельства торопят. Во-первых, выставка закрылась, я возвращаюсь в Москву. Ты должна поехать со мной, нужно успеть подать заявление в загс, бумаги на оформление. Если я еду в Женеву… с женой…
— А во-вторых?
— Во-вторых, в Москву послезавтра приедет из Лондона мой отец. Он бывает дома не так часто.
— И что?
— Это замечательный человек. Не потому — что он мой отец и один из лучших дипработников. Он просто умница — поверь. Он один разглядел, что моя… бывшая была дрянь. Но не в этом дело. Теперь я сам поумнел и хочу, чтобы он знал это. Таких счастливых билетов, как ты, дважды в жизни не вытягивают. И я хочу знать, могу ли я представить отцу тебя как свою невесту и мать его будущего внука.
Не по себе мне. Может быть, оттого, что сквозь спокойный тон Герберта, сквозь его обычную сдержанность сейчас явно проступает непривычное волнение. Таким я его никогда не видела.
— Герберт, милый… Я еще не готова.
— Я понимаю и уважаю это. Но когда?
— Это не так просто… Скажи, только честно. А ты меня любишь?
В его взгляде мелькнула обида.
— Сказать — для тебя значит больше, чем доказать?
Ох, не мучай меня, не мучай…
— Герберт. Ты внимательный, добрый, великодушный, я это очень ценю. Но будь великодушным еще немного. Я обещаю тебе ответить, очень скоро.
— Когда?
— Завтра…
— О'кей! — сказал он и улыбнулся. — Теперь время вернуться к этим чертовым гостям. — Встал и снова затянул свой воротничок.
Вышли к народу. Герберт оставил меня и направился провожать бородача. Гостей в зале заметно поубавилось. Сашка пропал, стриженая тоже. А где же Валюшка? Не видно. Пошла искать, и меня, как танк, чуть не сшибла Лариска:
— Валюшку не видела?
— Не видела. Может, с Сашкой ушла? Подожди, — останавливаю я ее, и по моему лицу Лариска сразу же замечает мою душевную маету.
— Ты что, Ольгунька?
— Лариска. Я должна дать ответ.
— Ну и?
— Я не могу.
— А какой еще может быть ответ? — заявляет Лариска безапелляционно. — Конечно — да.
Я удивленно гляжу на нее:
— А почему да?
— А почему нет?
— Потому что за границей работает? Потому что Женева, озеро?
— При чем здесь это? Хотя данный факт, конечно, тоже с баланса не сбросишь. Поедешь, мир поглядишь. А главное, — говорит Лариска, — это то, что он — настоящий мужик!
— А другие не настоящие?
— А что другие! Что они умеют: ля-ля, тополя, пришел-ушел, «не грусти, малыш». А за Гербертом вы с Антошкой как за каменной стеной будете. Ты смотри, какой он умный мужик: где бы тем, другим, разглядеть, что рядом с ними живет баба, красивая, молодая, с которой счастлив будешь по гроб жизни: все у нее для этого есть — и опыт, и ум… Даже ребенок есть уже готовый, пеленки стирать не надо! И ласки вагон нерастраченной. Только все это в замороженном виде — приходи, отогрей вниманием, и не надо ста тысяч выигрывать. Так кто-нибудь из других-то это разве разглядел? А твой Герберт еще в первый вечер усек. Поэтому иди за него, не раздумывай, а что мы с тобой про женскую самостоятельность говорили — наплевать и забыть! — закончила Лариска свое удивительное выступление.
Только мне почему-то от ее справедливых слов жизнь не стала яснее и вопросов не убавилось.
— Ох, Лариска, легко тебе со стороны…
— А я могу и не со стороны, — отважно заявляет Лариска. — Будешь долго раздумывать — сама на него глаз положу. Учти!
Вернулась домой. Переоделась, платье висит на плечиках, туфли сиротливо стоят рядышком. Антошка сегодня у Софьи ночует, и нет без него привычной, успокоительной суеты. Тоска зеленая, маета, хожу по комнатам, хочу чем-нибудь заняться, все из рук валится, а ноги сами ведут к телефону.
Набираю Валюшку — номер не отвечает, Лариске звонить нечего, поговорили. Да и совсем не тот мне номер нужен… Набираю его, запретный. Женский голос в трубке:
— Алло!
Молчу.
— Алло!
Тянусь пальцем нажать на рычаг — и вдруг:
— Девушка, подождите, не кладите трубку! Я догадываюсь, что это — вы. Пожалуйста, не кладите! Это жена Вадима. Я не знаю, как вас зовут, но это ведь вы? Да?
Я так и застыла с пальцем на рычаге.
— Это вы. Я знаю, как вы молчите. Знаю, что у вас роман с Вадимом, и давно. И что вы моложе меня, лет на десять, да? И красивая. Он бы себе не позволил некрасивой. Как он вас называет — «малыш»? Алло! Вы слушаете? Значит, вы любите Вадима? Ну так берите! Милая девушка, я ведь его не держу. Просто мы с ним двадцать три года вместе. Это уже, наверное, что-то другое, больше чем любовь. Во всяком случае, сильнее… Не верите? Жалеете меня? А вот жалеть меня не надо. Вы мне не соперница, разве что товарищ по несчастью.
И гудки в телефонной трубке.
Начинается наше с Антошкой утро, обычное, как всегда. Это день сегодня будет необычный. А пока беготня, ворох перемеренной одежды, почти собранная сумка, зеркало, фен на волосах…
— Мама, а Гелбелт Малтынович сколо плиедет?
— Скоро, скоро.
— Мам!
— Ну что еще?
— А у Гелбелта папа тоже плодавец?
— Ты бы лучше «эр» скорее научился выговаривать.
— Почему?
— А то Гелбелт, Гелбелт. Может, теперь тебе придется каждый день это имя говорить.
— Почему?
— Потому. Может… мы с ним вместе жить будем, — Заглядываю осторожно на кухню, проверить, какая реакция.
— А иглушки он будет далить?
— Будет.
— Ул-ла! А когда?
Вот тебе и вся реакция. Продажная вы душа, Антон Филиппович.
— Когда, когда… Когда у пруда без труда расцветет резеда!
— А когда — у плуда… без тлуда…
— Когда ты «эр» научишься выговаривать и не будешь задавать глупых вопросов!
Звонок в дверь. Лариска и Валюшка. Лица похоронные, у обеих глаза красные, заплаканные. Правда, у Лариски еще и от насморка, простудилась вдобавок ко всем печалям. Валюшка вообще как в воду опущенная. У нее Сашка пропал, и есть подозрение, что с той самой, стриженой.
Оглядывают мою сумку и наряд:
— Что, вот в этом и поедешь?
— Ага.
— Что-то уж больно затрапезно.
— Не сбивай меня, Лариска, я уже все перемерила и решила, поеду в чем всегда хожу.
В последний раз останавливаюсь перед зеркалом: белый свитерок, брюки — по-моему, все правильно.
— Он же тебя отцу будет показывать, всяким там родственникам, начальству. Ч-хи! — надрывно, со слезой чихает Лариска. — Сережка заразил. Это все, Валюшка, ваши сквозняки в саду. Хочешь, дам тебе мое серенькое, с воротничком, помнишь?
Еще звонок.
— Плиехал! — пулей вылетает из кухни Антошка. Но это телефон звонит. Беру трубку, замираю.
— Алло! Это я. Малыш, нам нужно встретиться. Ты меня слышишь? Алло! Почему молчишь?
Кладу трубку обратно на рычаг. Не было звонка, и ничего я не слышала.
У Лариски с Валюшкой спор из-за платья.
— С ума сошла — серенькое.
— А что? Нарядное.
— Ольгунька все правильно решила: если они умные люди, встречать будут не по одежке. Когда? — произносит Валюшка самый волнующий вопрос.
Я — само спокойствие, вношу, стоя у зеркала, последнюю поправку в косметику.
— К половине подъедет. Десять часов по шоссе до Москвы, повидаемся с отцом, подадим бумажки, и… — я оборачиваюсь с беспечной улыбкой к подругам, — конец, девочки, вольной жизни!
