Людовик (делает движение). Французские войска! И потом мост есть мост. Это якобинцы взяли моду обращать в символ каждый камень. Сейчас я вас повеселю. Угадайте, что я просил передать моим милым братцам? Что в среду я сам, на собственных распухших ногах стану посреди моста Йена. У них глаза на лоб полезли. Все это мещане, мелкие дворянчики, выскочки! За плечами сто пятьдесят, ну, двести лет династии… Боятся скандала — провинция… А я не боюсь. У меня в этом смысле хорошая наследственность. Пусть не беспокоятся, я буду на мосту в среду, на рассвете. И такой им шум устрою — посмотрим, запалят ли они свои петарды!
Блакас (обмяк). Подданный обязан подчиниться королевской воле, но да будет позволено мне, как другу, сказать — больно слышать, сир, как король Франции рассуждает словно «патриот».
Людовик. Не смешите меня. Что такое «патриот»? Мост Йена — мой! Это и есть патриотизм.
Блакас. Он увековечивает победу Буонапарте!
Людовик. Говорите — Бонапарта, как все люди, раз уж он этим дорожит. (Внезапно орет, ударяя по столу.) Победы Бонапарта — мои победы! Вы что, с луны свалились? Я вижу, больше всего хлопот у меня будет с роялистами. Франция увенчала себя славой за годы, что я томился ожиданием. Меня вышвыривали из очередной страны после каждого мирного договора, заключавшегося моими добрыми братцами. Так не отказываться же мне от этой славы из-за того только, что меня при сем не было. Я засчитываю себе войны Империи! И революцию тоже! Я ее перевариваю. Иногда попадается кость, вроде Фуше. Меня рвет. Но потом я глотаю. Мне не пристало воротить нос. Я — желудок Франции! И обязан все переварить.
Блакас (качает седой припудренной головой, возмущенно). Нашего короля подменили!
Людовик (улыбаясь). Ну, разумеется. Номер, во всяком случае. Вместо шестнадцатого — восемнадцатый. Многое изменилось, милый Блакас, и надо иметь мужество смотреть правде в лицо. Мужество — вот единственное, что нам осталось.
Блакас (визгливо). И честь!
Людовик (спокойно). Что такое честь, решать мне. Франции она ни к чему. (Смотрит на него.) Я допускаю, что вы из тех дряхлых, ощипанных птиц, которым ничего не понять. Мир движется слишком стремительно… Но неужели вы окончательно утратили здравый смысл и мужество? Ваши отцы обладали этими качествами. (Задумывается.) А все Людовик XIV. Заставлял вас простаивать часами в Версале в надежде на хорошее место и большую пенсию — вот и попортил нервишки дворянству. Когда-то во Франции были настоящие мужчины. Немного буйные, но одна-две головы в год… и порядок. А потом, в один прекрасный день остались одни канатоходцы. И теперь внуки оплачивают счета своих прадедушек. Вокруг них пустыня. (Кричит.) У меня нет Ришелье! Вернее, Ришелье есть, да никуда не годный. Вот я и беру Фуше. Руки буду мыть потом. Бонапарт создал дельную администрацию. Гениально, вся Европа нам завидует! Я присвою эту администрацию. Он принял прекрасный Гражданский кодекс? Взято! У вас есть на примете что-нибудь еще? Скажите, я беру всё. Тут главное — кто кого! Было бы желание! И как я ни толст, на своих толстых ногах, которые меня уже не держат, я вырвусь в первый ряд. У меня двадцать семь миллионов. Мне все мало, только подавай!
Блакас (еле слышно). Сир, у меня опускаются руки.
Людовик (смеется). Ну и опустите, хватать-то нечего. Двора нет. Я уже не могу танцевать и не хочу, чтобы другие танцевали у меня под носом. Пенсиям конец. Свиту я сокращу. Кроме того, я буду скуп. Для Бурбона это нечто новое. Сладострастно скуп. Нам понадобится долгий мир, чтобы привести себя в порядок. Потом посмотрим. А сейчас кровь Франции — ее деньги. И я намерен пускать ее по капле.
Блакас (высокопарен и смешон). Сир, я глубоко скорблю. На небесах сорок королей, ваших предков, отводят взгляд.
Людовик. Они на небесах. А я на земле. Я — сорок первый, и кухня сейчас на мне, моя очередь стряпать. (Звонит. Появляется камер-лакей.) Их превосходительства уже прибыли?
Камер-лакей. Да, сир.
Людовик. Пусть господин герцог Дюрас проводит их в зал для посольских приемов. Всех вместе. Так быстрее управимся. (Камер-лакей выходит, Блакасу.) Всего хорошего, мой милый. Помогите мне подняться. (Берет его за руку, делает вместе с ним несколько шагов к окну. Надевает свою нелепую шляпу.) Бог мой, трудно поверить, что мы ночи напролет танцевали и любезничали в Трианоне! Вы постарели и страдаете подагрой, я вынужден работать… (Ласково похлопывает его по руке.) Угадайте, что я сделаю с тремя ожидающими встречи со мной победителями? Я буду поддерживать каждого из них по очереди против двух других. А когда они вцепятся друг другу в волосы, я отыграю свои пешки. Впрочем, не я это придумал. Старый негодяй Талейран все детально разработал еще в Вене.
Разговаривая, словно закадычные друзья, они тихо приближаются к окну. В этот момент со двора доносится выстрел. Звон разбитого стекла.
(Подносит руку к шляпе, просто.) Мимо. Но он продырявил мне шляпу, скотина.
С улицы слышен шум, быстро входит Фуше.
Фуше. Сир, я пришел вас успокоить. Это молодой офицер — несчастный, у него помутился разум. Но ваше величество может не волноваться, он стрелял в меня.
Людовик (насмешливо восклицает). Вот что значит преданный министр! Надеюсь, вы ранены?
Фуше. Нет, сир.
Людовик. Это хуже. Мне лично молодой человек прострелил шляпу. Где он?
Фуше. Схвачен.
Людовик. Приведите. Я хочу на него взглянуть.
Фуше. Государь, было бы неосторожно…
Людовик. Это мое дело. А ваше дело — отобрать у него пистолет и привести сюда, раз король приказывает.
Фуше кланяется и выходит.
Блакас (он смешон в своем порыве). Я остаюсь, сир! Я заслоню вас своим телом.
Людовик (ласково похлопывает его по плечу). Безумный старик. Вы так худы, мой бедный Блакас, а я так толст, что самый бездарный стрелок найдет способ в меня попасть. Так что ваша жертва бесполезна. Идите, идите, не бойтесь, у него отобрали оружие. (Легонько подталкивает Блакаса к выходу. Оставшись в одиночестве, просовывает палец в дырку на шляпе, шепчет.) Чуть ниже, и французы получили бы Карла!
Входит д'Анувилль в сопровождении, расстроенного Фуше и вытягивается по стойке смирно.
(Смотрит на него, иронически-) Выправка у вас отменная, но стреляете вы плохо, лейтенант.
Д'Анувилль. Сир, я стрелял в господина герцога Отрантского.
Людовик. Он цел и невредим. Вы плохо стреляете. Какой полк?
Д'Анувилль (все также вытянувшись). Второй стрелковый.
Людовик (не проявляя нетерпения). А до?
Д'Анувилль. До? Второй стрелковый. (Добавляет слегка вызывающе.) А во время первого возвращения вашего величества — Рояль-Сардень.
Людовик. Полковник — маркиз де Понторсон. Я ему рекомендую вас.
Д'Анувилль (агрессивно). Надеюсь, меня расстреляют.
Людовик (с легким нетерпением). Все-таки, если мы этого пожелаем, мой милый. Я допускаю, что вы стреляли по убеждению, а не просто из дерзости. С Бонапартом вы тоже говорили в таком тоне?
Д'Анувилль. Я преклоняюсь перед императором.
Людовик (успокоившись). Но не перед королем? Это модно… С тех пор, как его нет, он стал воплощением всех добродетелей. Для начала, вольно. (Д'Анувилль не двигается.) Говорю вам — вольно. Ему, возможно, это нравилось, но я лично ненавижу разговаривать с людьми, когда они стоят навытяжку. Реверансы — сколько угодно, это, может, и смешно, но, по крайней мере, грациозно. Стоять по стойке смирно как-то глупо, по-моему. Это меня стесняет. (Смотрит на него.) Так что же вам не по душе в герцоге Отрантском? Можно подумать, он один тут такой…
Д'Анувилль (снова вытягивается). Он предал.
Людовик. Кого? Вы знаете? Вам можно позавидовать.
Д'Анувилль. Императора.
Людовик. Очевидно, и меня тоже, дитя мое. Подумаешь, большое дело! Я же не намерен устраивать скандал из-за этого.
Фуше (выходит вперед). Сир, мне кажется, разговор с этим юным фанатиком неприятен вашему величеству.
Людовик. Вам — может быть. А меня он очень даже забавляет. (Снова, улыбаясь, разглядывает д'Анувилля.) Ну станьте нормально, мой мальчик. Вы же действительно еще совсем мальчик. Видите, я сел. (Делает знак Фуше, тот придвигает д'Анувиллю кресло, он садится.) Боюсь, если мы будем стоять, наша беседа примет неподобающе торжественный характер. Кроме того, у меня болят ноги. Сколько вам лет?
