я, с ума сошел?! – возмутился Купер. – Тридцать тысяч долларов!
– И даже больше того, произведение искусства, – уточнил я. – Но можно повесить в салоне, который рядом, только не на солнечной стороне. Вон над теми двумя бронзовыми вазами эпохи Хань.
– Вы и в этом китайском старье разбираетесь? – оживился Купер. – Сколько, по-вашему, они стоят?
– Вы хотите их продать?
– Да нет, конечно. Я их только два года назад купил. За пятьсот долларов обе-две. Дорого?
– Считайте, что даром, – с горечью сказал я.
Купер расхохотался.
– А вон те терракотовые штукенции? Сколько они стоят?
– Танцовщицы, эпоха Тан. Наверно, долларов по триста за каждую, – неохотно признал я.
– Мне они за сотню достались!
Физиономия Купера лоснилась от удовольствия. Он был из тех барыг, кому прибыли дарят чувственный восторг.
– Так куда повесим Дега? – спросил я. У меня пропала охота и дальше тешить самолюбие этого оружейного спекулянта. Но Купер был ненасытен.
– А вот этот ковер сколько стоит? – жадно допытывался он.
Это был армянский ковер с драконами, семнадцатый век. Зоммер, мой крестный, млел бы сейчас от восхищения.
– Ковры очень упали в цене, – сказал я. – С тех пор как в моду вошли напольные покрытия, никто не хочет покупать ковры.
– Как? Да я за него двенадцать тысяч выложил. Он что же, больше не стоит этих денег?
– Боюсь, что нет, – мстительно подтвердил я.
– Тогда сколько? Ведь все же поднялось!
– Картины поднялись, а ковры упали. Это все из-за войны. Сейчас другой покупатель пошел. Многие старые коллекционеры вынуждены продавать, а новое поколение хочет утвердить совсем другой стиль. Его легче утвердить Ренуаром на стенах, нежели потертыми старинными коврами на полу, на которых к тому же всякий посетитель будет топтаться в свое удовольствие. Сейчас мало осталось по-настоящему тонких коллекционеров старой школы вроде вас, господин Купер, – я проникновенно посмотрел ему прямо в глаза, – которые еще ценят такие великолепные ковры.
– Сколько он все-таки стоит?
– Ну, может, половину. Сегодня, правда, покупают разве что небольшие молитвенные коврики, а такие крупные шедевры – нет.
– Вот черт! – Купер с досадой встал. – Хорошо, повесьте Дега там, где вы сказали. Только стену мне не повредите!
– Я сделаю маленькую дырочку, будет почти незаметно. У нас специальные крепежи.
Купер удалился переживать понесенные убытки. Я быстро повесил Дега. Зелено-голубая танцовщица парила теперь над обеими, почти бирюзовыми вазами и перекликалась с ними всеми оттенками своей нежной, бархатистой гаммы.
Я бережно погладил обе вазы. И тотчас ощутил особую, какую-то теплую прохладу их патины.
– Привет вам, бедные, несчастные эмигрантки, заброшенные в это роскошное логово оружейного магната и культурного варвара! – сказал я. – Вы дарите мне странное чувство домашнего очага без дома и без родины, когда совершенство заменяет человеку любую географию, искусство – любой патриотизм, а ужасы войны отступают при мысли о том, что этому племени беспокойных, недолговечных, убивающих друг друга скитальцев по нашему глобусу иногда все-таки удавалось что-то, что несет в себе иллюзию вечности и воплотилось творениями чистой красоты в бронзе, мраморе, красках, слове, – пусть далее это что-то нежданно-негаданно встречается в доме торговца смертью. И тебе, хрупкая танцовщица, тоже не стоит роптать на твою эмигрантскую долю. Все могло быть гораздо хуже. Нынешний твой владелец вполне способен украсить тебя ожерельем из гранат и выставить под конвоем пулеметов и огнеметов! В этом, кстати, куда лучше выразилась бы его сущность. Но тебя спасла его страсть к обладанию реальными ценностями. Так что пребывай и дальше в мечтах, ты, прекрасная незнакомка, в компании двух своих терракотовых подружек эпохи Тан, лет сто назад выкопанных в Пекине из могил мандаринов какими-нибудь грабителями и теперь заброшенных сюда, как и все мы, в эту чужбинную юдоль нашего существования.
– Что вы там все время бормочете?
За спиной у меня стояла служанка. Я совсем забыл, что она где-то тут. Видно, Купер послал ее присмотреть, как бы я чего не украл или не разбил.
– Заклинания, – ответил я. – Магические заклинания.
– Вам что, плохо?
– Нет, – сказал я. – Напротив. Мне очень хорошо. А вы похожи на эту пленительную танцовщицу. – Я указал на картину.
– На эту жирную корову? – возмутилась она. – Да я бы тут же на несколько месяцев на диету села! Ничего, кроме салата и постного творога!
Перед эшеровским домом упокоения красовались два лавровых дерева, кроны которых были острижены аккуратными шарами. Я что-то напутал со временем и пришел на час раньше. Внутри грампластинка играла органную музыку, стерильный воздух пах свечами и дезинфекцией. В зале царил полумрак, два оконных витража пропускали в помещение совсем немного света, а поскольку я вошел с солнечной улицы, то поначалу вообще не мог ничего различить. Я только услышал незнакомый голос и удивился, что это не Липшютц. Липшютц обычно над всеми умершими эмигрантами произносил надгробные речи. Он начал произносить их еще во Франции – там, правда, украдкой и наспех, чтобы не привлекать внимание полиции. Зато здесь, в Америке, он развернулся вовсю, ибо знал наверняка: никто не ждет его у ворот кладбища или на выходе из ритуального зала с ненавязчивым, но твердым предложением предъявить документы. Хирш объяснил мне, что, оказавшись здесь, в Америке, Липшютц посчитал эти напутствия умершим эмигрантам своим священным долгом. Раньше он был адвокатом и очень страдал от того, что не может больше выступать на процессах; потому и переключился на надгробные речи.
Мало-помалу до меня дошло, что я попал на чужие похороны. Гроб был слишком дорогой, к тому же я стал понемногу различать присутствующих и понял, что никого из них не знаю. Тогда я потихоньку выскользнул на улицу. Там я тут же повстречал Танненбаума-Смита. Оказалось, Джесси от волнения и ему назвала неправильное время.
– У Теллера были родственники? – спросил он.
– По-моему, нет. А вы разве его не знали?
Танненбаум мотнул головой. Мы постояли немного под палящим солнцем. Тут из дома упокоения стали выходить люди с тех похорон, на которые я угодил по ошибке. С непривычки они беспомощно моргали, щурились на свету и торопливо расходились кто куда.
– А где гроб? – поинтересовался я.
– В задней комнате. Его потом оттуда вынесут. Там воздушное охлаждение.
Последней из зала вышла молодая женщина. При ней был пожилой господин. Он остановился, зажег сигарету. Женщина оглянулась. В подрагивающем мареве летнего зноя она выглядела совсем потерянно. Мужчина бросил погашенную спичку и поспешил за ней.
Тут я увидел Липшютца. Он приближался к нам в полотняном светлом костюме и при черном галстуке. Так сказать, уже в спецодежде.
– Со временем вышло недоразумение, – сказал он. – Мы не успели всех оповестить.
