справиться со своими трудностями самостоятельно, глупо пренебрегать химическим подспорьем забвению, когда у тебя такой острый приступ.
В плюшевом будуаре еще слабо горел свет.
– Водки или секонала? – тотчас спросил Мойков, восседавший под пальмами в обществе графини. – Или приятной беседы? Дабы потеребить основы существования? Стряхнуть с себя животный страх?
Графиня сегодня спустилась вниз, закутанная в несколько шалей.
– Если б это знать, – протянула она. – По-моему, сперва хочешь общества, потом водки, потом секонала, потом всего прочего – а в итоге носишься, как курица с отрубленной головой, и себя не помнишь.
Мойков раскрыл свои глаза мудрого попугая.
– А потом все начинается сначала, – проронил он. – Все идет по кругу, графиня.
– Вы так полагаете? И деньги тоже?
На стойке портье раздался звонок.
– Наверное, Рауль, – вздохнул Мойков. – Что-то ночь сегодня беспокойная.
Он поднялся и пошел выяснять, в чем дело. Графиня обратила ко мне свое птичье лицо, на котором, как сапфиры в мятом шелку, мерцали ее голубые глаза.
– Деньги не возвращаются, – прошептала она. – Текут и текут. Надеюсь, я умру прежде, чем они кончатся совсем. Не хочется подыхать в богадельне. – Она жалко улыбнулась. – Я и так стараюсь не затягивать. – Из-под ее шалей без всякого видимого участия рук на секунду вынырнула бутылка водки и тут же исчезла. – Вы плакать не пробовали? – спросила она затем. – Если уметь, это успокаивает. Выматывает. Потом наступает безутешный покой. Только не всегда это получается. Время плача быстро проходит. Лишь потом понимаешь, какое это хорошее было время. Затем приходит страх, и оцепенение, и отчаяние. И тогда единственное, что держит человека в жизни, – это его воспоминания.
Я поднял глаза на бледно-восковое лицо ветхого шелка. О чем она? Все как раз наоборот, по крайней мере для меня.
– Что вы имеете в виду? – переспросил я. Лицо графини слегка оживилось.
– Воспоминания, – повторила она. – Они живые. В них тепло, в них блеск, в них юность и жизнь.
– Даже если вспоминаете о мертвых?
– Да, – ответила хрупкая старушка после паузы. – Какие же это воспоминания, если о живых?
Я больше не спрашивал.
– Воспоминания держат человека в жизни, – повторила она тихо. – Пока ты жив, живы и твои воспоминания. Иначе что? Но к ночи они выходят из тени и умоляют: «Не уходи! Не убивай нас! У нас же никого нет, кроме тебя!» И хоть сам ты в отчаянье, и устал до смерти, и хочется бросить все, но они-то еще больше тебя устали и больше тебя отчаялись, а все молят и молят: «Не убивай нас! Вызови нас к себе снова, и мы придем под бой курантов!» – и зазвенит мелодичный хрустальный смех, и оживут фигуры, и совершат свои механические поклоны и книксены, и поплывут перед тобой любимые лица, воскресшие, только чуть бледней, чем прежде, вот они перед тобой и все молят, молят: «Не убивай нас! Мы живы только в тебе!» Как же им отказать? И как их выдержать? Ах… – На секунду графиня жалобно умолкла. – Но я не хочу в богадельню, со всеми в одну кучу, в эти людские отбросы, которые едва копошатся…
Снова появился Мойков.
– Где они, нынешние герои? – пробурчал он. – Куда они пропали? – процитировал он песенку Марлен Дитрих. – Их могил и ветер не знает, и трава над ними не растет. – Он поднял свою рюмку. – А ты? – спросил он меня.
– Я нет.
– У него горе все еще комом в горле стоит, – пояснил Мойков, обращаясь к графине. – У нас-то оно давно песком в ноги ушло и теперь к сердцу поднимается, пока совсем не засыплет, – это как долгие похороны. Но и без сердца жить можно, верно, графиня?
– Это все слова, Владимир Иванович. Вы любите слова. Вы поэт? Может, и без сердца жить можно. Только чего ради? – Графиня встала. – Сегодня на ночь две, да, Владимир? Спокойной ночи, месье Зоммер. Какая красивая фамилия. В детстве нас и немецкому тоже немного учили. Хороших вам снов.
Мойков повел хрупкую даму к лестнице. Я посмотрел на пузырек, из которого он выдал графине две таблетки. Это было снотворное.
– Дай и мне две, – попросил я, когда он вернулся. – Почему она всегда берет их у тебя поштучно? – полюбопытствовал я. – Почему бы ей не держать весь пузырек у себя в ночном столике?
– Она себе не доверяет. Боится, что как-нибудь ночью выпьет все.
– Несмотря на все свои воспоминания?
– Тут не в воспоминаниях дело. Она страшится нищеты. Хочет жить, покуда живется. Но боится внезапных приступов отчаяния. Отсюда и меры предосторожности. Но она заставила меня пообещать, что как только попросит, я ей достану большой пузырек снотворного.
– И ты сдержишь слово?
Мойков посмотрел на меня своими выпуклыми, будто вовсе без век, глазами.
– А ты бы не сдержал?
Он медленно раскрыл свою большую, сильную ладонь. На ней лежало изящное, явно старинной работы, кольцо с рубином.
– Просила продать. Камень небольшой, но ты только посмотри на него.
– Да я ничего в этом не смыслю.
– Это звездный рубин. Большая редкость.
Я посмотрел на рубин внимательней. Он был очень чистого и глубокого темно-красного тона, а если держать на просвет, в нем начинала лучиться крохотная шестиконечная звездочка.
– Жаль, купить не могу, – сказал я неожиданно для себя.
Мойков засмеялся.
– Зачем тебе?
– Так просто, – ответил я. – Потому что это вещь, не сделанная людьми. Чистая и неподкупная в своей чистоте. Это вовсе не для Марии Фиолы, как ты, верно, подумал. Та и так носит изумруды с ноготь величиной в диадемах императриц. Императрицы, где они все? Куда они пропали? – процитировал я в свою очередь. – Это, часом, не ты сочинил? Графиня тебя поэтом назвала. Может, ты и вправду был поэтом?
Мойков покачал головой.
– Профессии мои, куда они пропали? – напел он все на тот же мотив. – В первые двадцать лет эмиграции все русские только о том и рассказывали, кем они были на родине. И врали страшно. С каждым годом все больше. А потом все меньше. Пока вовсе не забыли о своем прошлом. Ты еще очень молодой эмигрант со всеми недугами этого нелегкого ремесла. В тебе еще все взывает к отмщению, и ты считаешь, что это глас справедливости, а не эгоизм и безмерное самомнение. Наши вопли об отмщении! Как хорошо я их помню. Куда они пропали? Все развеяно ветром и быльем поросло.
– У вас просто случая не было, – сказал я.
– Был, был у нас случай, и не один, ты, приготовишка несчастный, мечтающий выучиться на гражданина мира. Чего ты от меня хотел? Ты же не просто так пришел?
