присутствовавший при сем бедняга Лундегорд и рассказал, как было дело. Тоже осел порядочный, не умеют все-таки мужики держать язык за зубами. Боже милостивый, как же господин Стриндберг ему внимал! У-х-х-х-х-х-х!
(Описывает вокруг него круги, изображая голодного, алчно облизывающегося хищника, глаза широко раскрыты.) У-х-х-х-х! Какая аппетитная история! Какое выражение лица у Мастера... безжалостный интерес людоеда... какие смачные подробности! Молодая девушка, пытавшаяся покончить с собой! Несчастная любовь! Покинута! Ножи... кровь... чавк... чавк... может... может, материал для пьесы? Чавк! Благородная барышня... Иванова ночь... любовная история... брошена... чавк... чавк... чавк... бритва... а ледяные глаза бесстрастно, точно отмечают и регистрируют мельчайшие детали, и...
Давид. Но Сири... Зачем ты так говоришь... мы ведь обе прекрасно чувствуем невероятное сострадание, пронизывающее пьесу... при чем тут выражение лица...
Сири. Тебя не жрали столько раз, сколько меня! В этом вся разница!
Стриндберг (в бешенстве, кипит). И эту женщину, эту мародершу и предательницу я вынужден любить. Ужасно! Ужасно.
Давид (ошеломленно). Вы что, ее действительно любите?
Стриндберг. Разумеется, люблю, и, разумеется, буду продолжать любить... но не ей же это ставить в заслугу? Любовь... она просто возникает. Как рак. Или бубонная чума.
Давид. Та-ак...
Стриндберг (с глубокой серьезностью). Возмутительнее всего, что меня угораздило влюбиться именно в нее, женщину, которая мне противна до глубины души.
Шиве. Которая вам противна до глубины души?..
Стриндберг. Ну разве не возмутительная несправедливость?!
Сири (холодно). А ты все-таки вампир.
Стриндберг. Что ж, пожалуй, ты права. (Очень миролюбиво). Ты — сидящий у меня на шее паразит, ты сосешь из меня кровь и деньги, гоняешь прислугу, бездельничаешь и мечтаешь о карьере, которая тебе не по плечу. А я — вампир, сосущий тебя. Нормальная семейная жизнь, разве нет?
Шиве (ошеломленный, себе под нос). Понять бы только... что, в сущности, такого примечательного в этих писателях.
Сири (категорично). Ничего!!!
Стриндберг. Я знаю ответ. Мы записываем слова. В принципе, это невероятно примечательно.
Шиве. Правда?
Стриндберг. Я записываю чувства и страхи мужчины задолго до того, как они станут ясны ему самому. За год — за десять лет — за сто лет вперед! Вы же, увидев зафиксированные на бумаге слова и чувства, начинаете дрожать от страха и возмущаться. Но не женским террором против нас. Что было бы естественно. Вы возмущаетесь тем, кто записывает! Вот это, по-моему, и в самом деле примечательно!
Сири. Ты слышишь, Мари? Малыш Август заметно воспрял духом со времени Гре. Какая жизненная сила!
Давид. Эту бы силу да направить исключительно на борьбу за освобождение женщин...
Стриндберг (в бешенстве, кричит). Подотрите свою пипочку, фрёкен Давид! Если она у вас есть!!! (Переводит дух). Ну да. Да, да. Извините. Я брякнул глупость. Глупость, сказал я! Я извинился! Вам что, надо в письменном виде??? (Совершенно спокойно, разочарованно.) Между прочим, дорогие друзья, вот живем мы себе в Гре — душа в душу, еле сводя концы с концами, но как живем? Каждый божий вечер, месяц за месяцем, меня заставляют играть в преферанс с двумя датскими лесбиянками и женой, лезущей из кожи вон, дабы стать такой же. И ни одна из них даже не удосужилась выучить правила игры. Ночью вы нежитесь в постели и лижетесь. А днем надеетесь, что я, везущий на своем горбу трех светских девиц, буду бороться за освобождение женщин. Ответ: никогда!
Шиве (жалобно). А репетиция... репетиция... пьеса... как с ней будет?
Давид. Сири, голубушка, принеси мне, пожалуйста, еще бутылку пива.
Стриндберг (в бешенстве выхватывает тетрадку с текстом пьесы). Страница 2, внизу, фрёкен Давид молча сидит на стуле, Сири поет дифирамбы семейному счастью, начинай.
Сири. С какого места?
Стриндберг. «Нет ничего лучше домашнего очага!»
Давид. Точь-в-точь как говаривал мой отец-сифилитик по средам и пятницам, когда выходил из спальни, изнасиловав мою мать.
Стриндберг (молча смотрит на нее). «Нет ничего лучше домашнего очага!»
Сири. «Да, дорогая Амели, нет ничего лучше домашнего очага — после театра — и детей, ну да тебе этого не понять!»
Стриндберг. Черт знает что такое. (Умоляюще.) Сири, в твоем голосе должна звучать убежденность. Ты ведь обращаешься к эмансипированной обезьяне, которая только и знает, что шататься по разным местам да нести всякую ахинею о свободе. У тебя превосходство! Убежденность! Ты должна говорить убедительно! (Возмущенно, Шиве.) Знаете, истории не известен ни один приличный барышник женского пола — весьма знаменательно! В них нет огня!!!
Сири. Хорошо, дорогой. «(Открывает корзинку и показывает рождественские подарки.) Вот, погляди, что я купила своим поросяткам. (Вынимает куклу). Видишь! Это Лисе! Смотри, как она вращает глазами и вертит головой! А! А это пробковый пистолет для Майи (заряжает и стреляет в Игрек...)».
Давид фыркает, развеселившись.
Шиве (озабоченно). Здесь, пожалуй, была бы к месту более пластичная и выразительная мимика, которая...
Стриндбсрг. Она должна казаться испуганной!!!
Давид делает несколько утрированный жест ужаса.
Стриндберг (бессильно). Господи, ничего себе спектакль у нас получится.
Сири. «Испугалась? (Вынимает домашние тапочки с расшитым верхом.) А это моему старичку. С тюльпанами — сама вышивала; я-то, понятно, их не переношу, а ему подавай тюльпаны ко всему».
Давид отрывается от журнала, во взгляде ирония и любопытство.
Шиве (с осторожным сомнением в голосе). Это ведь и правда хорошая пьеса?
Стриндберг. Замечательная! (Оскорбленно.) Классикой станет, если только будет когда-нибудь поставлена. Но этот треп, эта бабская трескотня... так мы никогда с места не сдвинемся! Хоть бы кто-нибудь изредка держал рот на замке — все б легче было!
Сири. Можно продолжать, маэстро?
Стриндберг. Да!
Шиве (обеспокоенно). Я, разумеется, не собираюсь выражать ни малейших сомнений в качестве пьесы, лишь...
Стриндберг. Ни слова больше! Скрепитесь!
Сири. «(Всовывает руки в тапочки.) Гляди, какие у Боба миниатюрные ноги! А! И походка до чего элегантная, любо-дорого посмотреть! Ты-то ведь ни разу не видела его в тапочках!»
Давид громко смеется.
Сири. «А когда он разозлится, то топает ногой вот так: уф! Чертовы девки, никак не научатся варить кофе! У-у! Ну вот, эти кретинки опять плохо обрезали фитиль у лампы! А тут еще с пола тянет, у него мерзнут ноги: ух, какая холодина, а эти идиотки не умеют даже печь как следует раскочегарить! (Трет подошвой одного тапочка верх другого.)»
Давид теперь смеется весело и искренне, слегка осоловев от пива. Шиве тоже веселится. Сири очень удачно пародирует Стриндберга: его маленькие жирные бедра, его семенящую походку, немного женственные движения. Обе женщины от души наслаждаются этими мимическими миниатюрами.
Стриндберг (мрачнеет, все
