1977
Здравствуй, «Юность», это я,
Аня Чепурная, —
Я ровесница твоя,
То есть молодая.
То есть мама говорит,
Внука не желая:
Рано больно, дескать, стыд,
Будто не жила я.
Моя мама – инвалид:
Получила травму, —
Потому благоволит
Больше к божью храму.
Любит лазать по хорам,
Лаять тоже стала, —
Но она в науки храм
Тоже забегала.
Не бросай читать письмо,
«Юность» дорогая!
Врач мамашу, если б смог,
Излечил от лая.
Ты подумала, де, вот
Встанет спозаранка
И строчит, и шлет, и шлет
Письма, – хулиганка.
Нет, я правда в первый раз —
О себе и Мите.
Слезы капают из глаз, —
Извините – будет грязь —
И письмо дочтите!
Я ж живая – вот реву, —
Вам-то все – повтор, но
Я же грежу наяву:
Как дойдет письмо в Москву —
Станет мне просторно.
А отца радикулит
Гнет горизонтально,
Он – военный инвалид.
Так что все нормально.
Есть дедуля-ветошь Тит —
Говорит пространно,
Вас дедуня свято чтит;
Всё от бога, говорит,
Или от экрана.
Не бросай меня одну
И откликнись, «Юность»!
Мне – хоть щас на глубину!
Ну куда я ткнусь! Да ну!
Ну куда я сунусь!
Нет, я лучше – от и до,
Что и как случилось:
Здесь гадючее гнездо,
«Юность», получилось.
Защити (тогда мы их!
Живо шею свертим)
Нас – двоих друзей твоих, —
А не то тут смерть им.
Митя – это... как сказать?..
Это – я с которым!
В общем, стала я гулять
С Митей-комбайнером.
Жар валил от наших тел
(Образно, конечно), —
Он по-честному хотел —
Это я, – он аж вспотел,
Я была беспечна.
Это было жарким днем,
Посреди ухаба...
«Юность», мы с тобой поймем —
Ты же тоже баба!
Да и хоть бы между льдин —
Все равно б случилось:
Я – шатенка, он – блондин,
Я одна – и он один, —
Я же с ним училась!
Зря мы это, Митя, зря, —
Но ведь кровь-то бродит...
Как – не помню: три хмыря,
Словно три богатыря, —
Колька верховодит.
Защитили наготу
И прикрылись наспех, —
А уж те орут: «Ату!» —
Поднимают на смех.
Смех – забава для парней —
Страшное оружье, —
Ну а здесь еще страшней —
Если до замужья!
Наготу преодолев,
Срам прикрыв рукою,
Митя был как правда лев, —
Колька ржет, зовет за хлев
Словно с «б» со мною...
Дальше – больше: он закрыл
Митину одежду,
Двух дружков своих пустил...
И пришли сто сорок рыл
С деревень и между.
...Вот люблю ли я его?
Передай три слова
(И не бойся ничего:
Заживет – и снова...), —
Слова – надо же вот, а! —
Или знак хотя бы!..
В общем, ниже живота.
Догадайся, живо! Так
Мы же обе – бабы.
Нет, боюсь, что не поймешь!
Но я – истый друг вам.
Ты конвертик надорвешь,
Левый угол отогнешь —
Будет там по буквам!
<До 1977>
Я дышал синевой,
Белый пар выдыхал, —
Он летел, становясь облаками.
Снег скрипел подо мной
Поскрипев, затихал, —
А сугробы прилечь завлекали.
И звенела тоска, что в безрадостной песне поется:
Как ямщик замерзал в той глухой незнакомой степи, —
Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце,
И никто не сказал: шевелись, подымайся, не спи!
Все стоит на Руси,
До макушек в снегу.
Полз, катился, чтоб не провалиться, —
Сохрани и спаси,
Дай веселья в пургу,
Дай не лечь, не уснуть, не забыться!
Тот ямщик-чудодей бросил кнут, и – куда ему деться! —
Помянул он Христа, ошалев от заснеженных верст...
Он, хлеща лошадей, мог бы этим немного согреться, —
Ну а он в доброте их жалел и не бил – и замерз.
Отраженье свое
Увидал в полынье —
И взяла меня оторопь: в пору б
Оборвать житие —
Я по грудь во вранье,
Да и сам-то я кто, – надо в прорубь!
Вьюги стонут, поют, – кто же выстоит, выдержит стужу!
В прорубь надо да в омут, – но сам, а не руки сложа.
Пар валит изо рта – эк душа моя рвется наружу, —
Выйдет вся – схороните, зарежусь – снимите с ножа!
Снег кружит над землей,
Над страною моей,
Мягко стелет, в запой зазывает.
Ах, ямщик удалой —
Пьет и хлещет коней!
А непьяный ямщик – замерзает.
<Между 1970 и 1977>
Вот она, вот она —
Наших душ глубина,
В ней два сердца плывут как одно, —
Пора занавесить окно.
Пусть в нашем прошлом будут рыться после люди
странные,
И пусть сочтут они, что стоит все его приданое, —
Давно назначена цена
И за обоих внесена —
Одна любовь, любовь одна.
Холодна, холодна
Голых стен белизна, —
Но два сердца стучат как одно,
И греют, и – настежь окно.
Но перестал дарить цветы он просто так, не к случаю.
Любую женщину в кафе теперь считает лучшею.
И улыбается она
Случайным людям у окна,
И привыкает засыпать одна.
<Между 1970 и 1978>
Давно, в эпоху мрачного язычества,
Огонь горел исправно, без помех, —
А нынче, в век сплошного электричества,
Шабашник – самый главный человек.
Нам внушают про проводку,
А нам слышится – про водку;
Нам толкуют про тройник,
А мы слышим: «на троих».
Клиент, тряхни своим загашником
И что нас трое – не забудь, —
Даешь отъявленным шабашникам
Чинить электро-что-нибудь!
У нас теперь и опыт есть, и знание,
За нами невозможно усмотреть, —
Нарочно можем сделать замыкание,
Чтоб без работы долго не сидеть.
И мы – необходимая инстанция,
Нужны как выключателя щелчок, —
Вам кажется: шалит электростанция —
А это мы поставили жучок!
«Шабашэлектро» наш нарубит дров еще,
С ним вместе —
дружный смежный «Шабашгаз»,
Шабашник – унизительное прозвище,
Но – что-то не обходится без нас!
<Между 1970 и 1978>
Мы воспитаны в презренье к воровству
И еще к употребленью алкоголя,
В безразличье к иностранному родству,
В поклоненье ко всесилию контроля.
Вот география,
А вот органика:
У них там – мафия,
У нас – пока никак.
У нас – балет, у нас – заводы и икра,
У нас – прелестные курорты и надои,
«Аэрофлот», Толстой, арбузы, танкера
И в бронзе отлитые разные герои.
Потом, позвольте-ка,
Ведь там – побоище!
У них – эротика,
У нас – не то еще.
На миллионы, миллиарды киловатт
В душе людей поднялись наши настроенья, —
И каждый, скажем, китобой или домкрат
Дает нам прибыль всесоюзного значенья.
Вот цифры выпивших,
Больная психика...
У них же – хиппи же,
У нас – мерси пока.
Да что, товарищи, молчать про капитал,
Который Маркс еще клеймил в известной книге!
У них – напалм, а тут – банкет, а тут – накал
И незначительные личные интриги.
Там – Джонни с Джимами
Всенаплевающе
Дымят машинами,
Тут – нет пока еще.
Куда идем, чему завидуем подчас!
Свобода слова вся пропахла нафталином!
Я кончил, все. Когда я говорил «у нас» —
Имел себя в виду, а я – завмагазином.
Не надо нам уже
Всех тех, кто хаяли, —
Я еду к бабушке —
Она в Израиле.
<Между 1970 и 1978>
