— Черт бы побрал этого рыжего молоковоза! Доверяют младенцам машины…
Лайнер прошел. Вслед за ним уже тянулся маленький работяга-буксир. И вдруг — Володя не поверил глазам, — вдруг он увидел, что на другой стороне на понтоне стоит девушка! Володя бросился в кабину, включил фары.
— Марина!! — закричал он изо всех сил.
— «Марина, Марина, Марина…» — неслось с теплохода.
Буксир заслонил девушку. Володя вытер кулаком потный лоб.
— …олодя, — донеслось с того берега. — Это я-а!
— Я задержался в дороге! Чинил одному бензонасос. Задержался…
В рукав входило новое судно.
— Я то-оже!
Володя снова закурил. Огромный плавучий кран медленно входил в рукав. «Марина, Марина, Марина…» — звенело в ушах.
Понтонный мост качался на речных волнах. Слева и справа толпились огоньки ожидающих судов. Но, когда плавучий кран вышел на чистую воду, вслед за ним ни одно судно не пошло, а с большого пассажирского парохода на всю реку вдруг закричал через несколько динамиков какой-то сиплый голос:
— Начальник! Эй, начальник! Сведи же ты мост на минуту! Не слышишь, что ли, что здесь творится?
Так единственный раз были нарушены инструкции на понтонном мосту через большую реку. Когда Володина машина перебралась на тот берег и девушка нырнула в нагретую теплоту кабины, суда, стоявшие у моста — пассажирские и грузовые, баржи и танкеры, катера и буксиры, — приветливо загудели во все имеющиеся сирены, приветствуя шофера Володю, которого на целинных трассах зовут Володя-Коллектив.
1962
В пять часов утра Лида вышла на крыльцо. Потрогала рукой перила — роса… «Значит, ночью не подбирали валки», — подумала она, шагая через двор к зеленому бензовозу с красным словом «Огнеопасно». Стекла машины запотели. Вся она была холодная, и коленкоровое сиденье тоже было холодное.
Над селом, над мокрыми от росы железными крышами домов, над телеграфными столбами висели рассветные степные звезды. Машина выползла со двора, оставляя на траве мокрый след. Совхоз еще спал.
Когда Лида выехала за край села, над степью размахнул огромные голубые крылья рассвет. Окно к солнцу. Ворота дня.
На полях первой бригады уже помигивали веселые глаза комбайнов, и из трубы домика полевого стана поперек всего красивого рассвета тянулась черная-пречерная полоса рваного дыма — это повара растапливали печь соляркой.
Затормозив у бригадной кухни, Лида высунулась в окно и громко крикнула:
— Эй, кто будет воду принимать?! Или не нужна вам?
Из двери вышла Тамара — бригадный повар, вся перепачканная в солярке и заплаканная. Молча вынула шланг, сунула его в бочку.
— Опять поругались? — спросила Лида.
— Опять.
— Да ты не убивайся! Я тебе вот что скажу. — Лида нахмурила тонкие брови. — Если он еще тебя обидит, на комсомольское собрание вызовем и так пропесочим…
— Не надо его на собрание… — Тамара тяжело вздохнула. — Ты лучше с ним сама поговори — он тебя послушается.
— Ну да, послушается. Скажет — вози свою воду.
— Неправда. Не скажет… Он ведь хороший, только вот бывает с ним. Поговори, а, Лид?
Каждый раз, когда Лидина машина снова подъезжает к колодцу, ее там уже ждут.
— Лидуша, ты моему Сережке носки отвези теплые и фуфайку, а то похолодало, — протягивает ей аккуратный сверточек доярка Оля Семенова.
— Привезла книжки из первой бригады? — спрашивает молоденькая библиотекарша Зина. — Небось истрепали все…
— Привезла. Давай другие, — отвечает Лида. — И ничуть не истрепали — обернули в газеты. Только ребята просят, чтобы им новые книжки подобрала. Вот про целину хорошо бы. А то они «Спартака» твоего уже все прочитали, а ты опять послала…
— Пишут еще про целину, — краснеет Зина. — Я-то при чем! Пишут. Никак не напишут! Вот «Анну Каренину» возьми — про любовь.
— Давай. Я ее Тамаркиному мужу почитать дам — пусть перевоспитывается!..
Лида забирает свертки, пакеты, банки, складывает все на сиденье, откручивает шланг, и наполненный водовоз снова отправляется в путь — во вторую бригаду.
На потертом коленкоровом сиденье рядом с пакетами, письмами и свежими газетами лежит старенький баян…
Теплыми степными вечерами, когда приходят со смены усталые трактористы и, отмыв тяжелую пшеничную пыль, садятся ужинать, нет-нет да и взглянет кто-нибудь на дорогу.
— Лиды там не видать?
— Так ведь она привозила уже воду и газеты, вот они — читай.
— А может, еще заедет все-таки, поиграет…
И чаще всего Лида заезжает. Тогда у вагончика собирается плотный кружок, и звучит над задремавшей степью тихая песня.
А потом — снова в дорогу… Расстояния в совхозе целинные. В прошлом году восемь человек возили воду по дальним бригадам, — правда, на лошадях, а сейчас одна Лида — и ничего, справляется!..
Темнело. Но дорога была еще видна. Она казалась Лиде длинной-длинной, наматывалась на колеса пыльным клубком, уводила влево и вправо, слипалась с другими дорогами, которые скоро опять разбегались по степи…
Но даже самые длинные дороги в конце концов куда-то приводят. Приводят к людям.
Когда Лида проезжала по центральной усадьбе совхоза, мимо конторы, из окошка выглянул директор и позвал ее:
— Зайди-ка сюда, Лида. Есть дело.
Перед столом директора стоял здоровенный парень и смущенно мял в руках маленькую кепочку.
На столе у директора лежал большой сноп соломы, перевязанный проволокой.
— Ну, как ты считаешь, Иван, что это перед тобой такое? — грозно спрашивал Малышев парня. Так спрашивают в школе ученика, разбившего стекло в учительской, держа у него перед носом рогатку.
— Солома, — хриплым от волнения голосом ответил Иван.
— Солома? — В голосе директора все сильней звучали ядовитые нотки. — Так ты считаешь, что это солома? Позор это, а не солома. Смотри, сколько в ней зерна осталось.
— Да я перемолочу. — Парень не знал, куда девать глаза. — Ей-Богу, Лида, всю ночь буду работать.
— Эх, ты! Хлеб ведь. — Серые Лидины глаза смотрели на парня строго.
— Так я пойду…
Еще немного потоптавшись, парень махнул большой, как лопата, рукой и выбежал из конторы.
Когда Лида вышла из конторы, было уже совсем темно. Обычно она любила ездить ночью. Даже песни пела. Но на этот раз она медленно ехала по знакомой ночной дороге, и мысли у нее были невеселые. Из всего большого-большого дня ей вспоминались почему-то заплаканная Тамара, сноп соломы на столе у директора и вообще — всякие неприятные вещи…
«Плохой ты еще комсорг, Лидка, — упрекала она себя. — Ну, куда это все годится!»
И как будто в подтверждение этого грустного факта машина зачихала и остановилась.
— Ну вот, только этого не хватало!
Лида зло хлопнула дверцей и вышла из кабины. Ночь была теплая, пахло степью — свежевспаханной землей, пшеницей и полынью. Где-то совсем рядом слышался шум мотора.
«Комбайн работает, — определила Лида. — Чей же это? Ведь первая бригада сегодня уборку кончила». Лида вытерла концами руки и быстро пошла по полю.
Две желтые полосы света выхватили из темноты ее маленькую фигурку в лыжных штанах, позолотили солому на поле и запрыгали по колючей стерне…
— Стой, стой! — Лида замахала руками.
— Ну чего тебе?
По лестнице комбайна спускался Иван.
— Ты что здесь ночью делаешь?
— Тушканчиков ловлю… — Комбайнер был явно смущен.
— А-а.
— Да ладно, Лида, не серчай… Солому я на своем поле подбираю — перемолачиваю…
— Ну я пойду… На вот… — Лида вытащила из кармана завернутый в газету бутерброд. — Не ел небось…
Машина завелась сразу.
— Отдохнула, милая? — Лида похлопала ладошкой по пыльному крылу. — Поехали!
Водовоз весело запрыгал по ухабам.
«Ну и дорожка, — в который раз подумала Лида, — прямо русский перепляс!»
Но даже плохая дорога не огорчала ее. Под колеса лезли колючие кусты перекати-поля, как смешные круглые ежи, а в небе горели степные звезды…
Лида тихонько напевала озорную песенку о шофере, сочиненную здесь, в казахских степях:
Шофер, шофер,
не потеряй дороги,
тебе доехать надо до темна!
А завтра утром
снова в рейс далекий —
такая уж профессия у нас!
Как хорошо
в пути мечтать о милой —
она не спит, и ждет тебя она.
А завтра вновь
дорога разлучила,
такая уж профессия у нас…
И хотя рейсы у нее были не далекие и уж, конечно, никакой милой она не оставляла, казалось Лиде, что песня эта написана специально для нее.
«Хорошая у меня профессия, — думала она, — хороший сегодня день — веселый!»
1962
