Если время стреляет как птицу влёт,
Если время стекает с морщин как пот,
Как стекают остатки дождя на капот –
И ветер сметает их на скоростях,
Как приставшие к стёклам листья,
Как снежинки первые, как пустяк,
Не замеченный в рощах предместья, –
Торопись:
Из групповой фотографии с надписью «Время»
Вырезают ножницами одного за другим,
И дырки, в плотной бумаге зрея,
Пропускают не память – фигурный дым.
И несолнечный день, и туман как сметана
Сквозь него – только мутного солнца глазок…
Это – время пожухлой листвой платана
Улетает за ветреный горизонт,
Это время вертится возле вечных вещей
Вроде Сириуса, Любви, и того же Рима,
Обтекая их, как скалу ручей,
И опять вырастает новый мир, тот, ничей –
Не из глины, брёвен или кирпичей –
Из ничего сотворённый рифмой.
2004 г.
И был дождей фальшивый лак,
И нетерпение такое –
Как мальчик тот, что просто так
Зачем-то джинна беспокоил;
Добро бы гнался за строкой,
Какой-нибудь там небывалой,
Добро б, дрожащею рукой
Обшаривал углы подвала,
Так нет же: шарил наугад –
Где попадя, без всякой цели,
И не было таких рулад,
Которые не надоели,
И не было таких картин,
Которых жизнь не отменила,
И не огонь, не дым, не джинн –
А было только то, что было:
И город, полный кутерьмы,
И пригородов сонных бредни,
И монотонность той зимы,
Что оказалась не последней,
И как обломки медных ламп,
Как новонайденная Мекка,
Был тот четырехстопный ямб,
Не устаревший за три века.
12 марта 2004 г.
Небо снизилось. Небо – немо.
Но упорно и незаметно
Отделяет землю от неба
Бесконечный язык ветра.
Только он один-то и может
Тут хозяйничать, растекаясь,
Потому что края моря –
Мир оставленный без вертикалей:
Ни ствола, ни куста – плоско.
Что ж удержит сию чашу?
Потому-то здесь так просто
Небо наземь ложится часто.
И могло бы лежать вечно
Надо всеми грехами земными,
Только длинный язык ветра
Простирается между ними.
Каждый камень кипит как чайник,
Пар ползёт в облака немо,
Подпирая и крылья чаек
И всё то, что осталось от неба:
Что-то тяжкое, в синих дырах,
(Устарела дождя ересь),
И когда б не столбы менгиров,
Раздавило б оно вереск!
Гомонят бакланы, кроншнепы
Их вдоль пены небо качает,
И когда б не скалы-кронштейны
Раздавило б оно чаек!
А сейчас и чаек разгонит:
Их возня всё глуше и глуше,
И когда б не пружины прибоя,
Раздавило б оно душу…
Бретань, Мыс Пен Хир, 2004 г.
Над головами сонных маяков
Мадонна не спасенных моряков.
В басовых скалах гул – обрывки слов
Всех бывших и не бывших катастроф.
Из всех, кто принесен был той волной,
Последним прихожу на край земной.
И шумно обнажает пена дней
Седое одиночество камней,
Где замерли у времени в тисках
Три купола на тонких маяках.
Три серых башни сложатся в одну,
Чуть выше пены небо натянув,
Чтоб занавес его еще висел,
Тут где земля окончится совсем,
И в узких облачных полосках лент
Бетонный колыхнется монумент.
Бретань. Мыс Ра.
Pointe du Raz, Finistère, Бретань
На берег выйти можно:
Скалы тропу разжали.
Наверное, сходство ложно
С крымскими миражами,
Где белый ком тополиный
Ветром по склону таскало...
Над блеском слепого отлива
Солнце и черные скалы.
Бледно цветет вереск,
А в каменистых грядах
Басом ревет ветер,
Путаясь в темных прядях
Водорослей лиловых...
Что это вдруг тихо?
Солью прибоя снова
Скалам в ночи тикать.
В море текут речки
И не переполняют,
Снова к истокам прежним
Кто-то их угоняет.
Не говори о прошлом,
Будто бы лучше было –
Память в салат накрошит
Всё, чего не хватило,
Разве плетень – защита
Стаду перед волками?
Смех дураков трещит, как
Хворост под котелками...
Впрочем, о чём, зачем я?
Снова отлив – глянцем.
Солнце. Бретань. Кочевье.
Всюду быть иностранцем.
Когда-то ты был где-то...
Молчит, остывая, чайник –
Песня его спета.
Похоже, это – прощанье
С тем, чего больше нету,
И нет до него дела,
Здесь, на краю света,
Здесь, на песке белом...
«Пен-ар-бед» (по-бретонски), и «Финистер» (по-французски) означает – «Конец земли».
Сейнеры, белые домики, синие ставни,
Гранитный маяк Сен-Геноле торчит из камней,
«Пен-ар-бед!» – чайки выкрикивают своенравно,
«Стой! – чайки предупреждают – Здесь – конец!»
Врут они, птицы морские. Не кончено это:
Врут, как горизонта растянутая дуга…
Знаю: за ней – чуть постаревшего Нового Света
Низкие и кленовые берега.
Там тоже белые домики (но не синие, а чёрные ставни),
И, повторяю, – от клёнов рыжие берега
В воду Атлантики серой уходят плавно,
Листва лихорадочной осени – янтарная курага.
И если ручную бурю выпустить из стакана –
Клёны, облетая, правдиво расскажут тебе про то,
Что вот там, за горизонтом, по ту сторону океана…
Но чайки и здесь предупреждают: «дальше – ничто!»
Врут они, птицы: где-то посреди – ещё Атлантида,
А за ней на скалистой, песчаной, серой земле,
За кормой отплывшего сейнера исчезает из вида
Угол Атлантики и Бискайи – Сен-Геноле.
Если б небу – где хочешь, (но не в этой пустыне),
Наземь вздумалось бы соскользнуть, скатиться,
Удержали б его на верхушках лесные
Атланты, колонны, кариатиды.
А на плоском – ветрам не забьёшь кляпа.
И не цапля плачет, не чайка стонет,
И не скалы торчат из воды, – шляпы
Рыбаков, утонувших стоя.
И не камень кипит – сатанинский чайник,
Хочет паром крыло обварить чайке,
Водяные, накрывшись волн плащами,
По сигналу ветра сбиваются в шайки.
Набегают на мыс с быстротой коня,
Огибая скалу и взлетая ввысь,
Стелют белые бороды по камням,
Потому что это – последний мыс.
Сквозь бегущие тучи солнце – блюдце.
Но они и его разобьют, наконец,
Оторвётся небо – камни в пену сорвутся,
И с земли сдует белый крахмальный
Бретонский чепец.
Лиловый булыжник после дождей,
Кривые дворы, дровяные сараи.
Грязный канал. И в чёрной воде
Бельма окон немытых. Дальше – Сенная…
Из тьмы Фонарного на Канал,
Визжа, выворачивают трамваи.
На миг достоевскую ночь отогнав,
Одноглазый вагон исчезает снова.
Над каналом решетка. Набережная. Ад,
Где багровые львы узкий мостик хранят.
Обыкновенный ад, года 46-ого.
Мостовые небо держат в горсти
Через камни пробившейся жухлой травой, и
В подъезде прячутся вечные двое, –
Ну куда беззащитность свою унести?
В семь утра работяге вольно’ выходить
Из какой-то «распивочной» дохлой тенью…
Так во сколько раз больше воображенья
Надо, чтоб невыдуманное воплотить?
Город тот растворился в десятилетьях.
И осталась даже не память – словà,
Но скоро время их тоже засветит:
Булыжник бледней, зеленей трава,
И вечные двое на фоне заката
Превратились в открыточный силуэт.
…Достоевского города, который когда-то
Душил нашу молодость, – больше нет.
А не исчезни он – не было бы на свете
Даже начала этих стихов,
Потому что я выудил строчки эти
Из чёрной воды и булыжных дворов.
Так от прочего мира мы прочно в России были отрезаны,
Что все, уехавшие хоть до первой войны,
Хоть в семнадцатом, хоть в сороковых,
Существовали для нас где-то в истории,
Персонажами времён совершенно иных…
А когда я встретился с некоторыми из них,
Казалось – не только Одоевцева, Бахрах или Анненков, но
