Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Саша Черный (Фото 20-х гг.)

У каждого истинного поэта есть своя суверенная территория, где он полновластный хозяин. Многие читатели поэтической вотчиной Саши Черного, безусловно, назовут городскую квартиру. В квартире этой один российский интеллигент, по-чеховски рефлексирующий или — по Саше Черному — «нищий духом», ведет безысходный спор с другим таким же индивидуумом либо с самим собой. В другом варианте на этой жилплощади может размещаться пошляк-обыватель со своими чадами и домочадцами, погрязший в жалком и смехотворном быте мещанской «обстановочки».

Было бы, однако, заблуждением думать, что это отгороженное от мира, оклеенное обоями четырехугольное убежище — излюбленное место пребывания самого поэта. Как раз наоборот. Отсюда он всей душой стремился на свободу — в «зеленое полубытие» леса или к пустынности и успокоительному, вековечному шуму морского побережья. Из прилюдного одиночества — к робинзоновскому уединению:

Но если в его руке оказывалась детская ладошка, если рядом радостно скакала псина, если с ветки с участием поглядывал чиж, если… (подобный перечень, вплоть до самых мизерных мурашей, можно длить и длить), то это соседство было ему ничуть не в тягость. Как единение с частью природы, которое вселяло в душу Саши Черного покой и волю.

В мироощущении поэта-сатириконца преобладало не отрицание, как это принято думать, а приятие мира, восхищение его дивной красой, желание сказать ему в первую очередь «да». Очарованный странник, он не мыслил своего жизненного пути «без смеха, без песен, без вина, без беспечной радости легкого бродяги на легкой земле». И впрямь суждено ему было стать вечным скитальцем, но далеко не по доброй воле. Да и легкой землей едва ли можно назвать чужеземье, по градам и весям которого пролегла эмигрантская одиссея поэта. Именно таким — одиноким пилигримом — остался он в памяти собратьев по перу и по изгнанию: «Взвалил котомку на усталые плечи; настоящую котомку, не символическую; взял с собой лукутинскую, раскрашенную табакерку — на добрую память и один-единственный томик в холщовом переплете — „Русские сказки“ Афанасьева. И пошел пробираться меж автомобилей и мотоциклов, в шуме, в сутолоке, в суете многомиллионных жадных городов…»

Исход из России… Решение о добровольном изгнанничестве не было импульсивным и скоропалительным. Саша Черный долго медлил с последним шагом, прекрасно сознавая, что он станет роковым в его судьбе.

Рожденный как поэт «днями свободы» первой русской революции, Саша Черный должен бы — это кажется самоочевидным — приветствовать исполнение давней мечты передовых людей России — свержение самодержавия. Свершилось. «Что это была за великолепная пышная свадьба: красные цветы, веселые огни горящих участков, поздравления соседей, милая, стыдливая, любящая улыбка на лице прекрасной невесты Свободы, ликующие, восторженные лица свободных граждан на улицах, — так отпраздновали свадебку, что дай Бог каждому» — так описывает мартовские иды 1917 года А. Аверченко. Как тут не вспомнить стенания героя «Сатир» Саши Черного на перешейке двух революций: «Я жених непришедшей прекрасной невесты…» Но вот возлюбленная стала законной супружницей, и в скором времени тот же коллега Саши Черного по «Сатирикону» был поражен, как разительно изменился ее облик: «Гляжу я на ее сонное ожиревшее лицо и думаю: — Эй ты, матушка! Да знаешь ли ты, что эта контрреволюция в тебе самой и сидит, во всем заспанном лице, в этой широкой жадной пасти, в этом объемистом чреве, которое никак не могу наполнить, как ни работаю, как ни тружусь».

Долгожданное освобождение обернулось в скором времени «сумерками свободы», разгулом сил зла, самораспадом общества, гибелью великой державы, страданием миллионов людей, дантовым адом, воплощенным в действительность. Почему просчитались и оказались столь недальновидны в своих радужных ожиданиях лучшие наши умы и чистые сердца? Потому ли, что народ оказался не готовым к свободе и на поверхность всплыли в буквальном смысле «низы» общества, люди жизненной обочины — проходимцы и криминальные элементы, особенно вольготно чувствующие себя в нестабильной обстановке смутного времени? Каин всегда проворней, беспринципней и решительней, чем Авель.

В середине 1917 года, задолго до Октября, до кровавого хаоса братоубийственной усобицы, Саша Черный определит свершившееся на его глазах и при его участии (в Пскове он был избран заместителем комиссара Совета солдатских депутатов Северного фронта) словами «Русская Помпея». Большевики попытались обуздать эту дикую стихию, установив диктатуру пролетариата, неизбежно сопряженную с насилием, деспотизмом, подавлением инакомыслия. Для Саши Черного, обостренно воспринимавшего всякую несправедливость и превыше всего ставившего независимость, усиливающийся идеологический диктат и политизация слова были непереносимей, нежели физические лишения. Спор художника с властью, равно как и конформизм, обычно губителен для первого. Речь идет здесь не только о прямой физической расправе, но шире — о потере таланта, распятии духа, ибо, как писал Саша Черный, «искусство за себя мстит и рабства не терпит». Режим, установившийся в отечестве, посягал, по его мнению, на тайную свободу, которая потребна поэту, чтобы вольно говорить с миром. Есть ли надежда охранить от посягательств свои нравственные принципы, достоинство, свободное перо в Совдепии, как называли тогда Советскую Россию? В результате мучительных раздумий поэт выбрал из двух зол, как ему казалось, меньшее. Ибо…

…Ибо эмиграция, что там ни говори, вовсе не благо, а прежде всего ущерб, излом в судьбе человека, для которого слова «родина-мать» не пустой звук. Вынужденная изоляция несет с собой, в первую очередь, не обретения, а потери. Врастание в чужой этнос, в чужую культуру — процесс болезненный и едва ли возможный (потому-то эмигранты так упорно держатся вместе до конца дней своих). Недаром и Саша Черный, оказавшись по ту сторону, ощутил себя загнанным в тупик: «Всякий честный человек должен покончить с эмиграцией. Осталось два выхода: пуля в лоб или принять жизнь Запада, раствориться в ней, отыскать свое место и перестать быть эмигрантом». Но последнее — обычно удел тех, у кого нет ничего за душой: те приспособятся к любым условиям, легко сменят отечество, как ненужную одежду.

Есть и еще одна сторона этой проблемы — этическая. Разве менее предпочтительна и достойна позиция искупления, занятая Ахматовой, как бы бросившей упрек всем, оставившим разоренный дом:

Каждый выбирает жизненный путь по себе и у каждого своя правота. И потому поостережемся воздавать хвалу или, напротив, осуждать за тот или иной выбор. Трагична и тяжела была участь тех, кого исторический потоп захлестнул на родной земле, и тех, кто пытался спастись в эмигрантском ковчеге.

Когда-то, в предвидении грядущих, смутно чаемых жизненных метаморфоз, Саша Черный заверял: «Подожди! Я сживусь со своим новосельем — как весенний скворец запою на копье!» Увы, совсем не такое новоселье мнилось ему. Вновь предстала перед ним столица Германии, где он не раз бывал в качестве туриста. Но теперь в ином статусе, не без едкой горечи титулованная Ходасевичем «мачехой российских городов».

Впрочем, многим из прибывших сюда россиян ситуация на первых порах не представлялась столь уж катастрофичной. Начальный этап изгнания ознаменовался бурным всплеском книгоиздательства, рассчитанного не только на эмигрантский рынок, но и на Советскую Россию, с которой заключались многочисленные договоры, оформлялись заказы на взаимные поставки книг. Границы пересекали и книги, и люди. Оттуда, из метрополии, постоянно шел приток творческой интеллигенции, которой удавалось вырваться на время за кордон. «Здесь бездна всяческого литературного дела», — пишет Саша Черный в Париж Куприну. Позднее, сам оказавшись во Франции, он еще не раз вспомнит со вздохом «о прекрасных днях берлинской жизни».

«Берлинский Аранжуэц», как Саша Черный именовал издательский бум, был недолог — три-четыре года. За это время поэт успел переиздать в новом, дополненном виде двухтомник — «Сатиры» и «Сатиры и лирика», выпустить целую вереницу книжек для самых маленьких, прежде всего «Детский остров». И наконец, увидела свет третья книга стихов Саши Черного. Книга, с обложки которой звучит скорбное и неутолимое слово «Жажда». В выходных данных значится, что вышла она «в издании автора». Что сие означает, поэт, с присущей ему самоиронией, раскрывает в письме к А. Куприну: «„Издание автора“ — очень сложная комбинация из неравнодушного к моей музе типографа, остатков случайно купленной бумаги, небольших сбережений и аванса под проданные на корню экземпляры. Типографию уже окупил, бумагу тоже выволакиваю. Вот до чего доводит жажда нерукотворных памятников».