Незамеченные. Часть первая - Ekaterina Husser

Шумом

белым,

временами угрюмым,

под звон горьких рюмок,

под каким нынче трюмом

мы плывём навесу,

на ветру?

Пахнем кровью,

а не парфюмом.

Подумай.

Я прошу.

Подумай.

Почему?

Почему?

Почему?

Теперь я уши заткну,

как тогда.

По нутру

полосну,

как тогда

никто не хотел слушать,

искали смыслы получше,

полегче,

подальше от тверди.

Не мщу,

я этого не люблю,

но ценю,

когда отступлю,

а жизнь раз и тревожит,

расставить всё сможет-

всю суть, будто одну

и односложно

всю правду разом съёжит…

Наш век давно поношен,

когда мы не к лицу,

подобно беглецу,

но гордецу

в былине

отныне

остаться на чужом, на берегу.

Мы незамеченные есть и были,

нас редко били

и теперь совсем не изобьют.

Нас не узнают,

нас уже не узнают,

мимо пройдут

и это воровство похуже пытки,

когда утащат твоё имя прытко,

да с улыбкой.

И даже любопытно,

когда обратно доберусь,

вернусь,

вы вспомните всех тех,

кого не знали?

Безликих,

но великих!

И в печали

не забывайте, как их звали,

хоть раньше не встречали.

Их путь-

сплошная муть,

кнут, что нельзя согнуть

и за душой нечего взять,

что бы в лицо швырнуть,

помпезно в мир шагнуть!

Нет ничего,

кроме той истины,

что бьётся

высоко

и не достать своей рукой,

своей душой

без шума.

Ты замахни всего лишь пару рюмок,

да насладись нашей строкой.

Угрюмо.

Она не зря шла стороной.

Безумно.

Без триумфа.

По старой скользкой мостовой…

И забросила голову ввысь,

чтобы капли слетали в стороны,

а вокруг на меня псы

выли скалясь,

с цепей были сорваны.

Они к плоти моей рвались-

мной и будут те псы похоронены.

Мой удел зверя псом травить.

Моим именем и узаконенный.

Спасайте свои души.

Не нужно меня слушать.

Я не советчик в Гефсимании, в саду.

К свободе, к воле я не проведу.

Меня змий нежно душит,

но, если честно, неуклюже,

ему никак не поддаюсь.

Неправда это.

Не боюсь,

а брезгую.

Стыжусь?

Смеюсь!

К мольбам я равнодушен.

Мой срок давно отсужен,

когда весь год мне музой

каратель ваш служил.

По ночам не могу спать.

Я дала очень хрупкий завет:

Тихо жить и отныне молчать,

Ровно в девять гасить свет.

То ли бог простой, то ли жизнь

Взяли слово с меня навек.

То ли червь, то ли я мышь,

То-то больше не человек.

Не могу теперь днём спать.

Пред глазами глаза тех,

Кто не мог без меня встать,

Кто увидел вблизи мой бег.

Но пока не могу спать,

Пока стынет в груди гнев,

Имена буду их шептать,

Приглушая свой дикий рёв.

И до этой поры шаг

Боязливый, ты мне прости.

Поклянусь тебе: я не враг,

А заблудший в чужой степи.

В наш век

уж слишком много прозы,

то длинной, то короткой.

Но, будто бы ковчег

нас подбирают строфы,

средь серых картотек

и быстрой перемоткой

минуя их занозы,

без дозы сквозь неврозы,

не ведая угрозы,

не прикрывая век,

ты чтишь любимый текст,

сплетённый рифмой. В плёсе

ковчег смешной уносит.

Зачем? Никто не спросит.

Все жаждут перемен…

Что будет завтра? Скажи.

Мне вот привиделось солнце,

Что потонуло в болотце.

А может всплывут миражи,

Жизни пустой витражи,

Что так же тяжко жуётся,

Сделаешь вдох — разобьётся

И задохнётся в пыли.

А что сегодня? Спроси.

Кто-то в лицо рассмеётся.

И всё сначала начнётся…

Но терпение побереги.

Дай книгу. Тебе почитаю,

пока за окном ветвь качает

сухую и гиблую. Знаю.

Сегодня трепещет в ветру

весь город.

Не стихнет к утру.

Учить я тебя не хочу,

вновь грущу

над старой историей.

Старой.

Которую древней кифарой

мне время протяжно сыграет.

Оно всё течёт и течёт,

когда же уже обожжёт

настолько уродливый род,

который лишь глупость несёт

и она нескончаема.

Знаешь.

Вздыхаешь.

Зачем был ягнёнок ему?

Скажи. Может быть, я пойму.

Спустя двести сотен мерцает,

как голову вверх подниму,

так светлая снова кивает,

пока не поддастся утру,

а я до него доживу.

Нет, не прогоню тишину-

она мне мила.

Не пугает,

а бережно лишь сохраняет

к святому в ночи рождеству…

Полотно в раз рукой прикрыв,

Ты считаешь-на этом всё.

Счёт закрыт. И на нём гриф.

Переписывай лист, Руссо!

Всё равно это был миф,

Всё равно, что судьбу грызём.

Это каторга. Не жизнь.

Сгинем, если не пропадём.

Посмотри, раз нетерпелив.

Издали. По проспекту втроём.

И сполна яда вкусив,

Мимо счастья без слов пройдёшь.

Слышу вопли,

якобы с воли.

Сыпят проклятья,

но скрывают пароли.

Что ж не расскажут,

как побороли

злобного дядьку

на чёрном престоле?

Там, где бороли-

трон его в поле,

ваши угодья- его,

новосёлы.

Горе народу.

Самодоволен.

Горе уму,

что сомненьем не полон.

Болен, ты. Болен.

Тем недоволен.

Путь твой тяжёл

и не нужно символик.

Только не мой

тот король полуголый,

тот король наш-

нами не был уволен,

миром дозволен

под звон колоколен.

И не серчай,

ведь твой брат сердоболен.

Так же его перемололи,

так же скорбна

его вечная доля.

Стынет от страха,

иль бьётся от боли,

но не сбежит

от прописанной роли.

Руки в мозолях-

мир новый строить.

Ты подсоби,

чтоб уроки усвоить…

Под чарку сладкого вина

Читай мои стихи до дна

И помни, солнце, я мертва,

Меня ничто не беспокоит:

Ни оголтелая толпа,

Ни их пустые черепа,

Ни завершённая борьба,

В которой бесполезно спорить.

Каков был век? Таков и ты.

Среди нервозной духоты,

Среди приятной слепоты

Гулял по миру с чашкой чая,

А возле каждой сироты,

Впредь не чураясь тесноты,

До черноты и тошноты

Слово живёт. Не умирает.

Я бы все дороги прошёл,

Всех врагов бы в пути поборол,

Я о дружбе все книги