память,
она сама сможет оттаять,
когда исчезнет страх,
тогда в родных чертах
ты сможешь разглядеть отчаянье.
Тогда поймёшь, как неприкаянна
была тем днём моя душа.
Порою
чернотою
меня терзает взгляд твой,
внутри наперебой
мне ритмы напевают
о том, что знают
мой порок.
Короткий срок
у этих строк,
если они страсть не познают,
и приступы лишь нарастают,
когда мне в кровь всё проникают
твои сомненья, как клубок
и сгусток
нервных окончаний,
отрывистых признаний…
Разряд.
Электрошок.
Расширенный зрачок.
Бросок.
Счастлив от порицаний
фрегиднейших пираний,
фальшивейших рыданий
и разговоров впрок,
что покарает бог
за сей разврат.
Я знаю
и оттого сгораю
сильней, чем раньше мог…
Если бы порядочность в цене
Так об землю с треском не упала,
Я вела б беседу при луне,
Тет-а-тет без шепота скандала,
Только с этим чувством наравне
Подлость нашу лодочку качала,
Лучше прогуляюсь по тропе,
Чтобы клевета Вас не терзала…
Иногда страшно мечтать,
о земном забывать,
иль о неземном думать,
а вдруг кто по лицу захочет дать,
а я неосторожен?
Теперь отсутствием мечты
мой путь перегорожен,
я стал ничтожен.
Ведь разве что-то значу без мечты?
Пусты холсты,
когда ты в жизни переношен
и после брошен,
среди бессмысленной, убогой мерзлоты.
О, как же страшно без мечты.
Иль всё же…
Куда подевались все гении
Куда подевались все гении?
Сгинули?
Растворились
в сомнении,
во времени?
Кинули
все надежды в топку
и схлынули
за закрытый,
далёкий рубеж.
Хочешь режь
этим словом меня,
только брешь
не пробьёшь,
всё равно ведь переживёшь
и прочтёшь,
что оттуда так же бьёт по темени,
на родине темень ведь,
не хотеть впредь,
не посметь смотреть,
осталось только постареть,
а хочется немного спеть,
да не жалеть,
да знать, что за родной,
за стороной той,
за самой большой
не вымерли всё же
гении…
Цветик,
цветик-
семицветик.
Ты прекрасней всех на свете!
О, таинственный цветок,
как бы нам помочь ты мог.
На одном, на лепестке
напишу я «нет войне»,
на втором мать воскрешу,
да соседу-пацану,
третий по ветру пущу,
что б очистил Землю всю,
на четвёртом начертаю…
Что ещё? Кажись, не знаю.
Про седьмой тебе скажу…
Я его себе возьму,
а когда придёт мой срок,
то тихонько, между строк
на листочке напишу,
о покое попрошу.
А оставшийся росток
на могилке пусть цветёт…
Тридцать пятая весна постылая,
Но до неё ещё я не дошла…
Раньше времени к чему тогда унылая?
От чего ж тогда не весела?
От того, что кру́гом стая бесится,
Та, что жизнь свою уж прожила.
На извилинах хочу повеситься,
Но извилин в головах их не нашла.
От того мне страх повсюду чудится,
Что со мной схитрит так седина,
Вот и мучает меня опять распутица,
Вот и думаю об этом дотемна.
И не уж то старый мир не образумится?
Неужели за глаза всё ж изведёт?
Я до срока заблужусь-ка между сумерек,
Этот мир пусть только не найдёт.
Ты можешь усомниться.
Твоё право.
Но я в своих слезах не сомневаюсь.
Я ими уже год как умываюсь.
Каюсь.
На мелкие осколки рассыпаюсь
и от бессилия в глаза ведь не смотрю,
всё лезвием по воздуху веду…
Нет, не могу,
ни не хочу,
и не молчу,
физически его не получу,
ни в радости,
ни в горе,
его кровью,
вместо слёз я не омою
те руки, что изрытые в бою.
Я их боготворю!
Завою
за глубоким морем
и снова свой вопрос заговорю…
Доколе?
Ну, скажи ты мне, доколе
так каждый вечер хоронить семью?
Казалось бы…
Я уже всё сказала.
Мне неизвестно:
много,
мало,
устало,
быть может запоздало
слово твой разум достигало,
давало
шанс,
хотя бы раз,
среди пространств
впасть в декаданс,
испытывая диссонанс,
баланс без христианств.
Какой поэт без хулиганств,
Фемида?
Всё общество сердито,
без флюида,
фригидно,
ядовито,
довольно геноцида,
ведь в каждом символизм!
Не применяй к поэту
феминизм,
он чуждый для отчизн,
я в норме,
мне смешон
его снобизм,
в нём есть трагизм
и драматизм,
к чему сейчас мне
мучить строки,
не преподать им вам уроки,
они ведь не пророки,
мы им должны немногим
в таком скупом итоге,
в таком конце пути…
Сотри,
заколоти,
не жди
их на пороге,
отпусти,
а лучше сам уж вскользь пройди,
пускай останутся в истоке.
Изба.
Два флага.
Гроб и кнут.
На кладбище пока везут,
между печальных строк прочтут,
да, не поймут.
Внутри застрянут
боль и память,
которую перечеркнут
столетним долгом
тянет.
Трясиной вниз утянет,
ты станешь безымянен,
но на душе покой
омытый той слезой,
что вечною нуждой
народ сей покаянен.
В своей трагедии
он постоянен
и счастлив жить такой судьбой
сельчанин,
он завсегдатай прихожанин
с сединой,
с покорной головой
безгранен.
Земля пусть пухом,
мы привстанем
и молча замахнём,
помянем,
все мы пройдём его тропой
и в лету так же канем…
Братишка,
тише будь,
стоит ли быть,
нужно ли хранить
в воспоминаньях
тепло отчаянно,
тех сук,
что сами ищут путь,
где предадут.
Торг есть?
Есть ли торг?
Ну, ты ж не покупаешь торт.
Ты ж с такой жизнью катишь в морг!
Какой тут к чёрту некролог
я напишу,
что бы в восторг
тебя привёл
сей монолог.
Притормози.
И душу разгрузи,
не исказив
нутро своё.
Послушай.
Ну ещё нащупай
пульс своей руки,
иди,
иди уверенней,
не хлюпай,
как говорится,
мудрость к нам
приходит утром,
но к ней ты тоже
не беги,
она не меньше сука!
Сам себе разреши,
сам для своей свободы
сделай крылья,
края остынут ведь,
увидишь,
вот увидишь,
не спеши,
закончатся однажды муляжи
и в настоящей жизни
не умрёшь со скуки…
И звон в ушах моих стоит,
Всё от того, что ты забыла,
Как малышом его любила.
О, звон монет звучит…звучит…
Когда же сердце ощутит
Во что ты верность превратила?
Жадностью подвиг подменила,
В предательстве же жизнь дрожит.
Молчит. И разум твой
