Глава четвертая
Был город к ночи взят.
Еще вначале
Милиция, в составе двух бойцов,
Погибла вся.
И город защищали
Не то чтоб горсть особых храбрецов,
А десять граждан,
У которых было
Оружие.
Приладясь половчей,
Они едва не охладили пыла
Отряда в полтораста басмачей.
Но постепенно гасла оборона:
Они боролись, десять человек,
Пока хватило дроби и патронов,
В огне сраженья тающих, как снег.
Потом по узкой улице на приступ
Кавалерийский ринулся обвал
И непрерывный труд телеграфиста
Одною пулей сразу оборвал.
Но шли слова от аппарата Морзе,
И не сгорал в пустыне голос их,
На перевалах горных не замерз он
И на ветру великом не утих.
В нем кровь была,
И звон бандитских сабель,
И на друзей направленный удар.
И услыхал его в бессонном штабе
Одной бригады конной комиссар.
И он не ждал, покамест ночь пройдет.
Уже бойцы из длинного ангара
Катили шестиместный самолет.
Там разместились, кроме комиссара,
Начальник штаба,
Дальше — два бойца,
Запас необходимого свинца
И пулеметчик с легким пулеметом.
Потом рванулась гулкая земля
И сразу замерла под самолетом,
Верхушками деревьев шевеля.
Так начиналась первая разведка.
Внизу мерцали мертвой белизной
Вершины гор, расставленные редко
Под круглой металлической луной.
И летчик брал рекордные преграды.
(Тогда не знали быстроты иной
И мир еще не слышал об отрядах
Прославленной «катюши» скоростной,
Которые в стремительном движеньи,
Как метеоров светлая река,
Теперь прошли, не зная поражений,
Над юго-западом материка.)
Но, доводя до своего предела
И высоту и скорость,
За двоих
Работал он для правильного дела
И выручал товарищей своих.
Прошло часа четыре.
И уже,
Преодолев последнюю вершину,
Он вниз повел тяжелую машину,
Креня ее на резком вираже.
Тогда в сияньи лунном
Облик мира
Стеною стал в невиданной красе, —
И летчик обернулся к пассажирам
И подмигнул.
И улыбнулись все.
Отряд, овеянный дыханьем ветра,
Сошел на землю, на бугры песка,
В двенадцати примерно километрах
От опустевших хижин городка.
И ждать не стал, покамест ночь пройдет.
Среди равнины, освещенной слабо,
Шел комиссар,
Потом — начальник штаба,
За ними — два бойца.
И, пулемет
Пристроив на широкое плечо
И замыкая шествие ночное,
Шел пулеметчик, радуясь, что зноя
В такое время суток нет еще.
_____
Я все боюсь, что не сказал о многом,
Чего нельзя, быть может, упускать.
Я вел рассказ по боковым дорогам
И не сумел, наверно, передать
Хотя бы внешний облик военкома,
Его усмешки добрый и сухой
И зоркий блеск —
Мне хорошо знакомый —
Из-под очков в оправе роговой.
А главное —
Что знала вся бригада,
Чего и мне не позабыть вовек —
То ощущенье, будто с вами рядом
Живет такой надежный человек,
Который вправе поучить вас жизни
Живой и настоящей, без прикрас,
И прямоты,
И верности отчизне,
И скромности
Потребовать от вас.
_____
Рождалось утро, тихое, простое,
Был крови след ему невыносим.
И кони, сбившись в кучу, спали стоя,
И неземные травы снились им.
А тут же на виду лежали рядом
И агрономы, И учителя,
И ветерок летел, неся прохладу
И волосы у мертвых шевеля.
Костры на площади блестели.
Прямо
Плыл синий дым.
Награбленная снедь
В котлах варилась воинам ислама
Под небом, начинающим бледнеть.
Теперь они, вкусив отраду битвы,
На душных кошмах все поразлеглись,
Покамест звуки утренней молитвы
Не понеслись в мерцающую высь.
И снова похвальбы гортанный гром
И треск костра сходились воедино.
Где площади базарной середина
Была большим украшена ковром.
Там наконец
У жаркого котла
Неколебимо, как на поле бранном,
Над розовым, дымящимся бараном
Склонился просвещенный Файзула.
Он руки окропил перед едою,
И светел был суровый лик вождя,
Раздвоенной широкой бородою
На самого эмира походя.
И клокотанье огненного жира
Наполнило басмаческий базар,
И он притих перед началом пира…
И это все увидел комиссар.
Вождем, который понял обстановку,
Был здравый смысл отваги.
В тот же миг
Он поднял сам наперевес винтовку
И бросился на площадь напрямик,
Где басмачи глазам своим сначала
Отказывались верить наотрез.
Но так «ура» над площадью звучало
И пулемета монотонный треск
Так был однообразен,
Что казалось,
Как будто он звучит сто тысяч лет
И никогда не смолкнет.
И усталость
Пришла и молвила:
«Спасенья нет».
Тогда шпион и увидал впервые
Пять человек
И легкий пулемет,
Потом очки блеснули роговые…
Не каждый это, может быть, поймет,
Но, странным ощущением влекомый,
Он цепенел,
Почти лишенный сил,
Покамест ромб в петлице военкома
Не различил.
И вдруг сообразил,
Что шла сюда дивизия.
И тотчас
Скомандовал, чтобы бежали все.
А наверху работал пулеметчик
Совсем один — в рассвета полосе.
Минуты шли,
И призрак смерти близкой
За ними брел,
Беря за пядью пядь.
Российский прапорщик,
Шпион английский
Понять не мог,
Что было их не пять,
Людей, снабженных сотнею патронов,
И не дивизия;
Что с ними в бой
Сто семьдесят шагало миллионов.
Объединенных братскою судьбой;
Что с ними были в битве превосходной,
Простертые от самого Кремля,
И небо в самолетах быстроходных,
И танками покрытая земля.
А площадь шевелилась, как живая,
Верблюд метался — неизвестно чей,
И пулеметчик счастлив был, сажая
За пулей пулю в спины басмачей.
Над ним заря суровая застыла.
Но, все для военкома заслоня,
Мелькнул на солнце огненный затылок,
И военком прицелился в коня
И выстрелил.
И сразу конь немного
Отяжелел,
Задергал головой,
Задумался…
И — рухнул на дорогу,
И придавил у прапорщика ногу,
И кончил годы жизни боевой.
_____
Над площадью,
Как над лесной поляной,
Дрожала тишина в заре стеклянной.
Что ж, прапорщик!
Укрывшись темнотой,
Тебе бы затеряться на чужбине
Снежинкою на ледяной вершине,
Песчинкою в пустыне золотой…
Нет. Все равно.
Дела твои плохие.
Взгляни на женщин:
В ясном свете дня
Ты видишь их глаза,
Он и сухие
От ненависти черного огня.
И беспощадный день проходит мимо…
Он сединой, как серою золой,
Твою башку покрыл неумолимо.
И ты пошел — веснушчатый и злой.
Теперь по многочисленным приметам
Ты в самом деле наконец узнал,
Что на пути к свиданью с Магометом
Тебе остался только трибунал.
_____
А через день уже видали горы,
Открыв ветрам сияющую грудь,
Как проходили эскадроны в город
И военком летел в обратный путь.
Внизу в живых источниках Востока —
Арыках, полных желтою водой, —
Среди полей, раскинутых широко,
Таджикистан трудился молодой.
И дети шли, не ведая печали,
Варился плов на пламени с утра,
И красным перцем мясо заправляли
Прославленных обедов мастера.
И вся равнина пела.
И над нею
Уже незримо колыхался зной,
И хлопок цвел, блестя и пламенея
Почти честолюбивой белизной.
И рвущееся горною рекою
Неукротимой жизни торжество
Навеки было создано рукою
Бесчисленных товарищей его.
И он летел — старик,—
Смеясь над тленом,
В больших очках,
Высокий, полный сил,
Хоть был по виду не совсем военным
И орденов обычно не носил.
