"Священная" скорбь неотступно сопутствует поэту. Заря сменяет зарю, природа цветет и отцветает, люди кругом родятся и умирают, а в душе Минского растет и растет скорбь, не зная сна, жадно питаясь и дневным шумом и ночной тишиной.
Притаясь у родников желаний,
Их кристалл мутит она в тиши
И толпу несмелых упований
Сторожит на всех путях души.
К небесам ли звездным я взираю,
В ясный день гляжу в немую даль, —
На земле я грусть свою встречаю,
Из небес я пью свою печаль.
И когда, волнуемый любовью,
Я к груди прижмуся дорогой, —
Тут же скорбь, проникнув к изголовью,
Мне, как друг, кивает головой.
("Скорбь")
Поэт строит себе "воздушно главный храм". В этом храме, построенном над "бездной разрушенья", немолчно звучат гимны. "Их каждый звук печалью окрылен". А охраной храму служит "легион страданий". Так символизирует Минский свою жизнь.
Давая общее представление о своей "печали", поэт называет ее "неземной". Мало того, эту печаль сам бог "вписал пылающим перстом" в сердце поэта ("Пускай на грудь мою, согретую любовью"…). Печаль эта "бездонна", как взор очей мадонны, безмерней, чем неба глубина ("О, бледная мадонна"). Наконец, она велика, как бог ("Скорбь").
Но культ скорби все-таки сказанным не исчерпывается. Есть еще одна очень своеобразная вариация "страдальческих" мотивов Минского. Поэт, помимо скорби, так или иначе связанной с землей и небесами, знает также скорбь о самой скорби. "Я грущу о том, что не о чем грустить" — так он формулирует свое душевное состояние в минуту, когда ему кажется, что в мире нет ничего, достойного его скорби ("Я влюблен в свое желание полюбить"…). То же самое состояние посетило его после одной романической катастрофы. Его героиня жестоко иронизировала над ним, и ее ирония умертвила навсегда "всходы робкие" его больной любви ("В тот вечер памятный"). Поэт прислушивался к своему сердцу и с ужасом убедился, что оно "молчало бесстрастно". "В тот вечер памятный, — заканчивается так повествование о данном эпизоде, — любовь свою я сжег, от мук не замирая, и лишь о том скорбел, что я скорбеть не мог, тебя навек теряя".
Ври подобной вариации процесс абстрагирования "страданий" совершает громаднейший поступательный шаг. Бледный и без того фантом становится почти незримым. Общественные классы некогда заменялись, в изображении поэтов, внеклассовым обществом страдающих, классовая борьба — "страданиями". Затем "страдания" последовательно утрачивали свой острый характер, превращаясь в "темное" начало, "хаос", игру "антитез", бессильное "томление". Однако при всех их превращениях некоторая отдаленная связь между ними и исходной точкой абстракции, как-никак, сохранялась. Теперь абстракция начинает отправляться уже от производного ряда понятий, уже от абстракций "Страдания страданий!"
Маховое колесо социально-экономического развития вертится все быстрее и быстрее. Спрос на "изобретательность", на неустанную "выучку", неустанное приобретение знаний, неустанную работу над собой, неустанное "индивидуализирование" предъявляется все более и более настоятельно. Малейшая остановка в "самосовершенствовании" становится все более и более роковой. Носители квалификации должны "совершенствоваться" не только тогда, когда намечается явная необходимость, но и тогда, когда явных признаков этой необходимости нет. Надо вести оборонительные операции не только в моменты обострения классовых конфликтов, но тогда, когда в лагере противников идет подготовительная работа. Или, на языке идеологов "квалифицированных верхов", надо страдать не только тогда, когда страдать волей-неволей приходится: надо также приучать себя к страданиям в минуты, свободные от навязанных суровою действительностью страданий; надо делать так, чтобы каждый случай мог играть роль источника страданий. Надо, одним словом, создавать страдания.
Такова "материальная" подоплека идеологического нововведения Н. Минского.
Характеризуя метаморфозы культа "страдания", имеющие место в творчестве автора "Белых ночей", мы до сих нор не касались игры в антитезы. Теперь два слова о ней.
Было бы необъяснимо, если бы идеолог, столь чуткий к движениям махового колеса социально-экономического прогресса, — а мы таковым считаем Н. Минского, — не использовал означенный способ отражать известные факты текущей жизни. Н. Минский, действительно, воспользовался им, и воспользовался широко. На антитезах построена у него целая философская система. Антитетичностью отмечено большинство его стихотворений.
В интересах более детального освещения его лирики нам придется сейчас перейти к его "меонической" метафизике. Потому мы позволим себе, констатируя его пристрастие к антитезам, взять с него несколько примеров из кладов его поэтического творчества.
Напомним читателям стихотворение "Из бездны, где в цепях безумный демон бился". Речь идет о кошмаре демона, занесенного в лазурь небес. Там он встречается со светлым сном, приснившимся влюбленному ангелу. "И греза ангела и демона, кошмар по прихоти судьбы, сплотились в дух единый: так с утренним лучом на влажном дне лощин сливается в одно рожденный ночью пар". Напомним опять фигуру демона ("Мой демон"). "Мой демон страшен тем, что, правду отрицая, он высшей правды ждет страстней, чем Серафим. Мой демон страшен тем, что, душу искушая, уму он кажется святым".
Вот "антитетическое" понятие о человечестве. Удел человечества — "всегда существовать… гробам на смену ставить колыбели, рожать, растить, но лишь не создавать". "Толпе" противостоят избранники: человечество обречено "сопровождать избранников к их непонятной цели, томиться на пиру чужих веселий, глядеть, не видя, слыша, не внимать". Тем не менее существование его необходимо как антитеза всему положительному и творческому:
…без него молчат обетованья.
Оно — хранитель избранной четы,
Оно — свидетель тайного венчанья,
Не будь его, и в храме Пустоты
Любовь не повстречала б Красоты
И Слово не прославило б Молчанья.
О полном "равноправии" противоположных начал свидетельствует, например, следующее описание силы. Сила представлена в виде женщины, к груди которой прильнули и "гибельный Нерон и кроткий Будда". Нерон и Будда пьют подобно близнецам. В руках женщины два сосуда; сосуды опрокинуты; из них "и жизнь и смерть текут во все концы". Женщина дохнет — зажигаются венцы звезд; "дохнет еще — слетят, — как листьев груда". Женщина глядит и не видит впереди. Ей совершенно безразлично, поддерживает она жизнь своих детей или губит. В минуту кормления она любит их; отнявши от груди, гонит прочь. "Добро и зло, резвясь, их подбирают, и праздно во вселенную играют"60,61.
Кто такое Иван Бунин?
Певец природы — гласит определение его поэтического облика, одинаково распространенное как среди широкой публики, так и в стане критиков. Определение это, само по себе очень мало говорящее, тем не менее устанавливает за Буниным довольно определенное место на русском Парнасе: оно выделяет его из сонма других поэтов, противополагает его лирику лирике, занятой "индивидуальными", "внутренними" переживаниями. И Бунин оказывается, согласно этому определению, писателем, стоящим почти совершенно одиноко. Какое-то удивительное исключение из общего правила! Чем-то слишком незлободневным, архаическим, а потому мало интересным и бледным рисуется массам читателей его фигура — как художника. Странным кажется, что его произведения печатаются под одной обложкой, вместе с плодами творчества современных "властителей дум". За Буниным склонны отрицать наличность какого бы то ни было таланта. Подобная оценка весьма поверхностна. Глубоко ошибочна, на наш взгляд, тенденция, проводить демаркационную линию между Буниным и его собратиями по перу. Бунин связан самыми тесными интимными узами с "новым" направлением поэзии, о котором у нас все время шла речь. Его лирика — одно из звеньев цепи поэтической "эволюции", начавшей развертываться со времен Надсона. Именно в связи со школой рассмотренных нами лириков, как представителя означенной школы, следует характеризовать Бунина. Разница между ним и более ранними проповедниками "новых" мотивов заключается лишь в оттенках, которыми эти мотивы выражены.
Перед нами, прежде всего, поэт, воспевающий великую ценность "страдания". Но его "страданье" пережил" ряд этапов, сильно обесцветилось и посерело. Оно находится в ближайшем родстве с той формой "культа страданий", какую мы встретили у Минского. Но по пути, предуказанном автором "Белых ночей", И. Бунин сделал еще несколько дальнейших шагов. И первоначальная яркость и острота "страдальческих" переживаний превратилась у него в ощущения, настолько некрасочные, тихие, спокойные, что читатель легко мог не остановиться с должным вниманием на основных напевах бунинского творчества, просмотреть их, умалить роль бунинской "печали".
