("Спокойный взор")
Но здесь уже мы приближаемся к "нирваническому" разрешению проблемы. Процесс абстрагирования, процесс последовательного уничтожения реальности завершается в перспективе, нарисованной поэтом, актом отрицания противоположностей: ни счастья, ни страдания. Как и подобает позднему представителю учения о "великом страдании", Бунин имеет дело с противоположностями, вполне "уравненными", приобретшими совершенно одинаковую ценность. "Не надо думать в радости и горе! Люби и грусть и радость, песни жизни". "Печаль и радость равно прекрасны в вечной жажде — жить" ("Из дневника"). Именно как таковые они вступают у него во всевозможные сочетания. И представление о них как о таковых ведет к представлению о наиболее тесном сочетании их, при котором грани между ними окончательно стираются, при котором они достигают полнейшего слияния, и их сосуществование превращается в существование безразличного нечто, "всепрощающей дали", или, по нирванистической терминологии, — "ничто".
Мы не будем здесь повторять сказанного нами по поводу как процесса уравнивания противоположных начал, так и нирванических настроений. И для характеристики бунинского "нирванизма" ограничимся несколькими словами.
Укажем, что проявляемые иногда нашим поэтом буддийские тенденции, или, точнее, некоторая склонность к ним, носят на себе несомненную печать "страдальческого" происхождения. Погружение в нирвану, отказ от радостей и страданий — для него не что иное как подвиг страданья. Вспомните диалог падающих осенних листьев и ветра. Листья жаждут нирваны. Ветер отвечает, что нирвану нужно купить ценою великих мук. "Великое страдание" здесь названо своим именем. "Достигайте в несчастье радости мук беспредельных. Приготовьтесь к великому мукой великих потерь"62. В том же стихотворении автор дает понять, что стремления к нирваническому "небытию" он отнюдь не рассматривает как бегство от страданий: листья заявляют о своей готовности бороться; они отрицательно относятся лишь к бессильным, бесполезным, нудным страданиям, на которые обречены в данный момент. "Страдальческий" колорит буддийских симпатий Бунина удостоверяется и следующим примером. Поэт предается нирваническим размышлениям у панорамы морских заливов:
Млечный путь над заливами смутно белеет,
Точно саван ночной, точно бледный просвет,
В бездну Вечных Ночей, в запредельное небо,
Где ни скорби, ни радости нет.
И осенние звезды, угрюмо мерцая,
Безнадежным мерцанием тусклых лучей,
Говорят об иной — о предвечной печали
Запредельных Ночей.
("Звезды ночи осенней, холодные звезды…")
Состояние по ту сторону печали и радости характеризуется как состояние печали. Земной, будничной печали противополагается страдание высшего типа. Роль нирваны, как простой антитезы возвышенного, змеиного, героического — обыденному, конкретного — абстрактному, намечается здесь с достаточной определенностью. Ad astra!63 От презренной земли к звездным высотам! От понятия, уже завуалировавшего первоначальное положительное содержание, к понятию, набрасывающему еще более густое покрывало, — таков неизменный путь буддийских экскурсий "страдальчески" настроенных лириков.
"Не устанем воспевать вас, звезды!" ("Звезды".) Но устанем воспевать вас, запредельные, предвечные тайны! Бунин сообщает, что единственными поверенными его горестен и радостей, в дни его детства и юности, являлись звезды. "В молодые годы только с вами я делил надежды и печали". Теперь, когда юность миновала, он старается найти среди них образы прошлого. "Вспоминая первые признанья, я ищу меж вами образ милый". Пройдут дни, — поэта с его горестями и радостями не станет. "И мечта, быть может, воплотится, что земным надеждам и печалям суждено с небесной тайной слиться!.." Возвышенные, "нирванические" размышления опять указывают на "страдальческую" подоплеку запредельного идеала. Страдание не переходит в абсолютный покой, абсолютное небытие: оно лишь сливается с великим запредельным "нечто" и таким образом канонизируется.
При этом необходимо отметить интересную подробность.
Переход от низменного к возвышенному, от не канонизированного к канонизированному страданию у Бунина менее резок, чем у поэтов старшего поколения. Пусть поэт иногда употребляет героические выражения, пусть говорит он иногда о "муках беспредельных" — это опять-таки пафос, взятый напрокат, опять-таки заимствования из архивов прошлого. Героического во всей поэзии Бунина нет ничего. Его "запредельная печаль" есть лишь несколько более абстрагированная "будничная" печаль (заметьте: речь идет именно о слиянии с "небесной тайной", а сливаться могут только близкие друг к другу, родственные элементы).
До более красочного представления о "нирване" поэт и не мог подняться… ибо объект, от которого отправлялся он по пути абстрагирования, не давал для того подходящего материала. Бунинская грусть и печаль, как мы указывали вначале, — слишком бедны и серы. Они бледнее "тоски" Минского. У последнего, как-никак, мы еще находим некоторый отзвук "гражданской" скорби хотя бы в виде прорывающегося временами протеста против пошлости как источника страданий. В поэзии Бунина нет и этого. В его поэтическом мировоззрении пошлость скрылась; всюду царит беспричинная, ничем не вызванная печаль. И если иногда поэт заявляет о своей склонности бежать от этой печали, им руководит при этом единственно такой мотива он находит их, как и радости, слишком мгновенными. "Вижу я курганы в тихом поле… Много лет стоят они, и нет дела им до нашей бедной доли, до мгновенных радостей и бед" ("На распутье"). "Жизнь не замедляет свой вольный бег, — она зовет вперед, она поет, как ветер, лишь о вечном!.. Никто не знает, к чему все наши радости и скорби, когда нас ждет забвенье и ничто"… ("Из дневника".)
Жизнь не замедляет вольного бега… Быстро, быстро развертывается социально-экономическая борьба. Быстро, быстро приходится "квалифицированным верхам" изобретать новые приспособления к меняющимся условиям жизни. Их идеология улавливает этот процесс. Вес громче и выразительней начинает она говорить о мгновениях, минутах я мигах. Все абстрактнее становится содержание, которым она заполняет эти мгновения, минуты и миги.
Здесь мы поставим точку.
Путь дальнейших поступательных флангов русской лирики мы охарактеризуем в рамках другой статьи. Там же придется ближе остановиться на вопросе о "примитивистских", "опростительных", "энергетических" мотивах. Последних мы коснулись только при оценке поэзии Надсона. Несомненно, они типичны и для всей рассмотренной нами группы лириков. Но анализом их мы не занялись потому, что, во-первых, этого не позволили размеры настоящего очерка, а во-вторых, сделать это удобнее в связи с характеристикой наиболее ярких форм "примитивизма" и "энергетизма", составляющих суть последних криков новой поэзии, суть модернистских, символических, декадентских авантюр истекшего десятилетия.
Для поэтов, дефилировавших перед читателями, гораздо более важную роль играли "страдальческие" мотивы. В развитии означенных мотивов, в последовательных метаморфозах "великого страдания" заключается история движения лирики за длинный период времени, начиная с восьмидесятых годов. История эта, как мы доказывали, есть история поучительной, постепенно совершившейся социальной дифференцировки, идеологическая иллюстрация процесса сложения буржуазного общества, укрепления его на завоевываемых позициях.
Лишь в наши дни экономические явления, служащие подоплекой поэтического ренессанса, наметились с рельефностью, которая позволяет оценить по достоинству их историческую роль. Предыдущие десятилетия были эпохой, когда, в соответствии о подготовительным характером "материальных" процессов, неясными, малопонятными, казались идеологические отражения. Но теперь, бросая ретроспективный взгляд на прошлое, мы должны точно и определенно установить линию идеологической "эволюции", вскрыть истинный смысл кампании во имя "квалификации" — кампании, предпринятой с замечательным упорством и последовательностью, осуществляемой известными общественными слоями. И в качестве видных участников этой кампании, в качестве пионеров нового курса буржуазного мышления — лирики, о которых была речь, приобретают для нас новый интерес.
ПРИМЕЧАНИЯ
(В. Гебель,1929)
41 Статья Шулятикова "Этапы новейшей лирики: Надсон, Апухтин, Владимир Соловьев, Мережковский, Голенищев-Кутузов, Бунин" — помещена была в сборнике "Из истории новейшей русской литературы", изд. "Звено", Москва, 1910, стр. 199 — 294. В настоящем издании из статьи Шулятикова выпущен разбор творчества Владимира Соловьева и Голеншцева-Кутузова (см. прим. 61). Количество поясняющих примеров, а также число цитат, приведенных Шулятиковым из стихотворений разбираемых поэтов, несколько сокращено; изменения в тексте другого характера оговорены в примечаниях особо.
